— Что ты хочешь, потомок православного чернеца⁈ — выкрикнул понтифик, прячась от Флориана вместе с племянником за креслом. — Хочешь денег, славы, епископство⁈
— «Суета сует, — сказал Екклесиаст, — суета сует. Всё суета! — в такт выпадам нараспев декламировал иезуит. — Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем?».
Ещё выпад, и ещё один раненый упал на пол.
— «Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь», — Фрол продолжал читать на память Книгу Екклесиаста, успевая отбиваться от наседающих швейцарцев и двигаться к понтифику. — «Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после…».
— Фро-о-л! — в голос заорал Камилло, заслоняясь от сверкающего полёта клинков. — Не-е-е-ет!
А Фрол чувствовал особое, ни с чем не сравнимое упоение и совершенно невероятный прилив сил. Даже раненая нога перестала болеть. Сабли плясали в его руках, как живые, и он искренне жалел, что Нифонт не видит, как ловко он фехтует… Швейцарцы ничего не могут поделать, ибо двигаются слишком медленно и бестолково, а он неумолимо, как корабль, плывёт к своей цели… Вот только воздуха в легких не хватает, и дышать становится всё тяжелее…
Фрол опустил взгляд на грудь и увидел сразу две раны от арбалетных болтов, удивился, что не чувствует боли, сделал еще два шага в сторону понтифика и рухнул на пол, поражаемый с фронта и с тыла всеми видами оружия. Его тело терзали алебарды и протазаны, а он уже летел навстречу свету, туда, где его ждал дед Родион и другие, погибшие в бою с дьяволом. Ему было легко и свободно, потому что он сделал свой последний выбор и был уверен, что этот выбор правильный…
— Время разбрасывать камни, и время собирать… — прошептали его губы прежде, чем застыть в последней улыбке…
Глава 3
Студенец
Из кромешной, пугающей тьмы послышался скрип и гулкие шлепки, словно незримый великан неуверенно, на ощупь ступал по мокрым половицам босыми ногами. Взвизгнул ворот, не спеша наматывающий на свое тело конопляную косицу, а потом из черного зева колодца вынырнуло замызганное ведро, мерно раскачивающееся на грязной веревке.
Глядя на глинистую взвесь, заполняющую колодезную бадью, Митяй Малой сморщился, как от клюквы, и торопливо отвернулся от прошибающего нос запаха ила. Пристроившийся позади Ивашка отпрянул, дабы не столкнуться с ним лбом, скользнул взглядом по его лицу и увидел, как стремительно постарел его наставник, как заострились черты лица, углубились носогубные складки, обвисла и стала пергаментной кожа, как дрожит правая рука, торопливо накладывая крестное знамение.
— Сгубили студенец, ироды, — констатировал архивариус и беспомощно оглядел монастырские стены, за которыми к ясному зимнему небу поднимался белыми столбами чад от многочисленных костров литвинов и поляков, осаждающих обитель.
Частокол дымов окружал Троицкий монастырь со всех сторон, словно тюремная решетка, намекая на тщетные потуги сидельцев и бренность их плоти, вознамерившейся противостоять великой силе, посланной Святым Престолом и подступившей к православной твердыне.
— Да, это пить нельзя, — брезгливо взглянув на грязь, плескавшуюся в ведре вместо воды, резюмировал осадный воевода Долгоруков. Не произнеся более ни слова, он развернулся и быстрым шагом отправился в свои палаты, провожаемый многочисленными взглядами стрельцов, казаков, монахов и крестьян, смотревших на него с верой и упованием. Князь — опытный, видавший виды воин, он обязательно что-нибудь придумает, дабы спасти осажденных от немилосердной жажды и лютой кончины.
Совсем по-другому сидельцы взирали на сопровождающего князя пленного поляка Мартьяша, чуть не пришибленного Ивашкой в воротной башне. Счастливо отлежавшись в беспамятстве вплоть до конца сечи и избежав таким образом участи своих однополчан, поляк был приведен в чувство, связан и доставлен к ногам князя как единственный офицер, оставшийся в живых после ночного боя.
Ивашка не представлял, что такого ценного мог рассказать воеводе этот латинянин, но Долгоруков освободил Мартьяша из под стражи и приблизил к себе. Лях бегал за князем, аки собачонка, заглядывая в глаза, демонстрируя преданность и готовность услужить… Впрочем, в одном деле толк от него был — поляк оказался изрядным мастером крестового сабельного боя, и дети боярские вовсю с ним упражнялись, старательно подражая передовой европейской школе. В остальном столь высокое доверие князя к ляху выглядело неуместным. Однако «Юпитеру позволено то, что не дозволено быку», и осадный воевода — первый после Бога — в полной мере пользовался этой древнеримской мудростью.