Внимая шейху Рейхану, Саид видит, как Самах входит в одну из комнат и выходит из нее, смотрит в окно, удобно устроившись на ковре. Эта радость не покидает его уже семь месяцев, с третьего дня праздника разговенья: она вошла, склонив голову от смущения, стыда и волнения. Ее маленькая тонкая кисть трепетала, как трепещут надеждой сердца ожидающих ночью двадцать седьмого числа рамадана[31] первого шепота нарождающегося дня. Ах, как сильна любовь! Самах кажется ему сиянием, мечтой. Он не замечает ее плоти. Не видит ее шеи, груди, плеч. Она как недостижимая вершина, как цветок, который нельзя сорвать.
На улице, увидев разодетую женщину без покрывала, с открытым лицом, Саид мысленно раздевает ее. Под мягкими и осторожными прикосновениями его пальцев, дрожащих от горячего желания, одежды падают одна за другой. Он видит мягкие линии рук, округлости груди, гладь живота… Взор его блуждает в пустоте. Он представляет себе «веселый дом», о котором рассказывали его приятели-семинаристы, те, что не знают счета деньгам. Говорят, там есть просторный зал, где полно эфиопок и гречанок. Говорили, что есть там и индуски. В прошлом году ему пришли деньги за переписку книги по логике для одного из шейхов Верхнего Египта. Приятели уговаривали его пойти с ними в «веселый дом». Но он сжал кулаки, затряс головой и отказался. Непонятно, что помогло ему не поддаться на их уговоры? Студенты и семинаристы, его земляки из квартала аль-Батыния считают его добропорядочным, верующим, отзывчивым. Он спешит прийти на помощь каждому, кому трудно, готов броситься на мамлюка, вознамерившегося похитить женщину, кликнуть студентов-азхарийцев, поднять мужчин, чтобы задержать похитителей. Если бы Саид был наделен силой борца Каркамаса, ни один мамлюк не отважился бы похитить даже фасолину из корзинки какой-нибудь девочки. Ho аллах создал его слабым, болезненным. Когда он больной лежит на своем старом тюфяке в галерее, люди навещают его, справляются о здоровье. Что бы они сказали, если бы им стало известно, что Саид захаживает в «веселый дом» и платит деньги, чтобы иметь женщину на время?
«Одно другому не мешает, Саид!» Он гонит эту мысль. Откуда-то издалека возникает образ Самах.
Он бережно хранит, словно бесценный талисман, свою тайну. Он даже в мыслях не может представить Самах обнаженной или стоящей в бане в одних сандалиях на толстой деревянной подошве, которая не дает грязной воде коснуться ее стоп. Самах — это вечная женственность земли! В далеком будущем он видит ее только рядом с собой. Они вместе смотрят сквозь резные ставни балкона, вдвоем гуляют в саду, уезжают в другую страну.
Несколько дней назад похолодало. В зимнюю пору Самах представляется ему прибежищем, излучающим мир и тепло.
— Давай пойдем в комнату наверх, — пригласил его шейх Рейхан.
Саид поднимается по внутренней лестнице. Ему кажется, что дыхание Самах оставило легкий след в воздухе, застыло в нем навсегда. Он боится, что шейх Рейхан услышит, как бьется его сердце, заметит, как дрожь пробегает по его телу и лицо то краснеет, то бледнеет.
Шейх сидит на большой зеленой подушке и с умиротворенным видом пускает дым. Вода в наргиле тихонько булькает. Слегка приподнявшись, Саид внимает шейху.
— Этой зимой еще не было настоящего холода.
— Да, зима не такая суровая, как в прошлые годы. Но у нас в галерее холод невыносимый.
Комнаты освещены. Что-то упало. Может быть, кружка с хульбой[32] вырвалась из рук Самах? В этом доме по вечерам покой, семейный мир и безмятежность.
— Мамлюки Таштамира едва унесли ноги сегодня. Если бы мы не вышли из Аль-Азхара и не встали между ними и народом…
— Неужели? Я ничего об этом не слышал. Я сегодня целый день дома. Ты говоришь, чьи мамлюки?
— Таштамира…
— Странно. Он казался таким спокойным, и мамлюки его вели себя прилично… Что это он вдруг так изменился?
— Да ничего подобного! Эмир Хайр-бек плохо отзывался о нем султану. Ходят слухи, что султан собирается его арестовать…
— Неужели? Всю жизнь Таштамир ведет себя безрассудно. Всю жизнь! Совершенно не слушает, что ему говорят!
Саид помалкивает. Разговор принимает занятный оборот. Но Саид снисходителен к собеседнику, пытается как-то оправдать его — ведь это говорит родитель Самах. Достаточно упомянуть имя какого-нибудь эмира или важного сановника, как шейх Рейхан торопится сообщить собеседнику, уверить его в том, что прекрасно знаком с тем, о ком идет речь. Саид как будто невзначай спрашивает: «А давно ли ты знаешь Таштамира, дядя?» Тут шейх Рейхан отклоняется назад, зовет слугу, чтобы тот принес углей для наргиле.