Но и я ни с кем не заговорил. Половина, думал я, все равно провалится и в четвертый класс не перейдет, а из остальных опять половина провалится после, когда мы пойдем в среднюю школу к христианам. И многие еще уйдут сами. Так было и в классе у Эрнушко. Зачем же я стану с ними заговаривать?
Какое-то время учение, казалось, пошло лучше. Может быть, думал я, сами предметы тоже всё забыли? Даже счет и перевод с еврейского, которые мне всегда давались труднее всего.
Конечно, думал я, потому идет легче, что я не думаю столько, сколько раньше, о «шатаньях».
И отчего же?
Оттого, что сам потерял охоту выходить на улицу так же часто, как прежде, только если очень нужно. Да и в этих случаях обходил, как мог, стороной все Крепостное кольцо: так лучше, думал я, даже если отец всё «уладил».
Еврейские лавочники меня, может быть, и не стали бы окликать.
А если христиане? Зачем мне позориться?
Только когда зима уже миновала, я решился в первый раз выйти на Крепостное кольцо.
И тогда все-таки было так, что один лавочник из многих, к тому же и не христианин, окликнул меня.
— Ну так, — сказал он, — когда снова пойдем побираться?
Но при этом улыбнулся мне.
Конечно, подумал я, «ведь малыш такой миленький».
И «он сын священника, и мы доподлинно гордимся его преподобием!».
И я сказал гордо:
— Я был болен и всё забыл.
И пошел дальше. А он все улыбался. И я думал: наверняка ты мне так не улыбался, когда я был всего-навсего нищим.
