– Навскидку? - повторил я, содрогнувшись.
Готлиб закрыл глаза рукой. Он бы закрыл и двумя, да как раз в это время препровождал в рот приличную порцию картошки.
– Джордж, я вынужден жить с этим позором, но рано или поздно мне придется эту работу бросить. Из-за нее я нарушаю свои принципы бизнесмена и писателя, а я - человек принципа.
– Эта работа приносит пятьдесят тысяч в год, а у вас - молодая красивая жена и ребенок, которых надо кормить.
– Деньги, - злобно сказал Готлиб, - это мусор! Бесполезная вещь, за которую человек продает душу свою! Я брошу это, Джордж, я с омерзением отшвырну от себя эту работу, я с ней ничего общего иметь не буду.
– Готлиб, вы, разумеется, ничего подобного не сделаете. Ведь ваша зарплата вам не противна, нет?
Должен признать, что меня крайне взволновала мысль о нищем Готлибе и тех бесчисленных совместных завтраках, которые его добродетельная стойкость уже не позволит ему оплачивать.
– Нет, увы, не противна. Моя дорогая супруга Мэрилин имеет огорчительную привычку жаловаться на недостаток денег во время разговоров чисто интеллектуального характера, не говоря уже о небрежных упоминаниях тех необдуманных покупок, которые она совершает в магазинах одежды и мебели. А что до Готлиба младшего, которому сейчас от роду шесть месяцев, то я не думаю, чтобы он был готов воспринять мысль о полной ненужности денег, хотя - надо отдать ему справедливость - он никогда их у меня не просил.
Он вздохнул, и я вместе с ним. Я часто слыхал о неуступчивой природе жен и детей там, где дело касается денег, и это одна из главных причин, почему я ни разу не связал себя обязательствами за всю свою долгую жизнь, хотя при моем неотразимом обаянии женщины за мной охотились стаями.
Готлиб нечаянно прервал цепь приятных реминисценций, в которую я незаметно для самого себя углубился, сказав:
– Джордж, вы знаете мою тайную мечту? Глаза у него стали такие масляные - я было испугался, что он прочел мои мысли. Он, однако, добавил:
– Я хочу писать романы, хочу обнажить такие глубины человеческой души, чтобы люди содрогнулись от ужаса и одновременно - восторга, чтобы имя мое было написано несмываемыми буквами в истории классической литературы и чтобы из поколения в поколение пошло оно рядом с такими именами, как Эсхил, Шекспир и Эллисон.
Мы закончили завтрак, и я напрягся в ожидании счета, пытаясь точно определить момент, когда надо будет внезапно отвлечься. Официант же, оценив ситуацию с неотделимой от его профессии проницательностью, подал счет Готлибу.
Напряжение меня отпустило, и я сказал:
– Дорогой мой Готлиб, давайте рассмотрим возможные последствия - они могут быть ужасны. Я вот недавно читал в одной солидной газете, которая оказалась в руках у стоящего рядом со мной джентльмена, что в Соединенных Штатах тридцать пять тысяч печатающихся писателей. Из них только семьсот зарабатывают себе на жизнь своим искусством, и пятьдесят - всего пятьдесят, мой друг, - богаты. Ваше же теперешнее жалованье...
– Ха! - сказал Готлиб. - Какая мне разница, будут у меня деньги или нет, если мне достанется бессмертие и бесценный дар вдохновения и памяти потомков. Да я легко переживу, если Мэрилин пойдет работать официанткой или водить автобус. Я просто уверен, что она была бы - или должна была бы быть - счастлива, работая днем и возясь с Готлибом младшим ночью, чтобы мое творчество могло развернуться во всю мочь. Вот только... - Он запнулся.
– Только - что? - ободрил я его.
– Даже не знаю, как это сказать, Джордж, - выговорил он, и в голосе его прозвучала горькая нотка, - но есть одно препятствие, Я не уверен в том, что я смогу. У меня в мозгу теснятся идеи потрясающей глубины. Через мое сознание все время проходят какие-то сценки, диалоги, потрясающие жизненные ситуации и коллизии. Но мне изменяет совершенно второстепенное умение облечь все это в должные слова. Это получается у любого неграмотного бумагомараки, вроде вот этого вашего приятеля с чудным именем, и тогда книги пекутся сотнями, как пирожки, но я не могу понять, в чем здесь фокус.
(Очевидно, мой друг, он имел в виду вас, поскольку фраза "неграмотный бумагомарака" была очень уж к месту. Я бы за вас вступился, да уж больно безнадежной была бы эта позиция.)
– Наверное, - сказал я, - вы просто не пробовали как следует.
– Это я не пробовал? Да я целые сотни листов исписал, и на каждом был первый абзац блестящего романа - первый абзац, и все. Сотни и сотни первых абзацев для сотен и сотен разных романов. И в каждом случае я затыкался на втором абзаце.
Тут меня осенила блестящая идея, чему я не удивился. У меня в мозгу блестящие идеи возникают постоянно.
– Готлиб, - сказал я ему. - Я могу вам помочь. Я вас сделаю романистом. Я сделаю вас богатым. Он посмотрел на меня с неприятным недоумением.
– Вы? - сказал он, вложив в это местоимение самый непочтительный смысл.
Мы уже встали и вышли из ресторана. Я заметил, что он не оставил чаевых, но посчитал, что с моей стороны было бы неправильно об этом упоминать, чтобы он не подумал, будто я таким вещам придаю значение.
– Друг мой, - сказал я. - Мне известен секрет второго абзаца, а это значит, что я могу сделать вас богатым и знаменитым.
– Ха! И что же это за секрет?
Я деликатно ответил (и вот она, моя блестящая идея):
– Готлиб, работник стоит тех денег, за которые он нанят.
Готлиб хохотнул:
– Я в вас настолько верю, Джордж, что без опасения могу пообещать: если вы сделаете меня богатым и знаменитым романистом, вы получите половину моего заработка - разумеется, за вычетом производственных издержек.
Я еще деликатнее сказал:
– Готлиб, я знаю, что вы - человек принципа и одно ваше слово скрепит соглашение сильнее цепей из лучшей стали, но просто для смеха - хе-хе - не согласитесь ли вы заявить это же в письменной форме и, чтобы еще смешнее было, заверить - ха-ха - у нотариуса? И каждый из нас возьмет по экземпляру.
Вся эта операция заняла где-то полчаса, поскольку нотариус была еще и машинисткой и моей доброй знакомой.
Мой экземпляр драгоценного документа я положил в бумажник и сказал:
– Сейчас, немедленно, я не могу открыть вам этот секрет, но как только я организую все, что для этого необходимо, я дам вам знать. Тогда вы можете попробовать написать роман и увидите, что никаких затруднений со вторым или тысячу вторым - абзацем у вас не будет. Само собой, вы мне ничего не должны до тех пор, пока не получите первый аванс, и очень крупный.
– Уж в этом можете не сомневаться, - мерзким голосом заметил Готлиб.
Я вызвал Азазела в тот же вечер. Он ростом всего два сантиметра, и в его мире на него никто и не посмотрит. Это единственная причина, из-за чего он согласен мне помогать разными простенькими способами. Он тогда чувствует себя значительным.
Мне никогда не удавалось его убедить сделать что-нибудь прямо ведущее к моему обогащению. Он сразу начинает твердить о недопустимости коммерциализации искусства. И его нельзя убедить и в том, что все сделанное им для меня будет использовано не в эгоистических видах, а лишь на благо человечества. Когда я ему это изложил, он издал какой-то звук, смысла которого я не понял, да еще и объяснил, что подцепил его у одного уроженца Бронкса.
Вот по этой самой причине я и не стал ему рассказывать о нашем с Готлибом соглашении. Хотя не Азазел сделает меня богатым, а Готлиб - после того как его сделает богатым Азазел, я решил не вдаваться с ним с обсуждение таких нюансов.
Азазел, как всегда, был раздражен вызовом. У него на крошечной головке было какое-то украшение, похожее на широкий лист морской травы, и, по его словам, можно было понять, что я его вызвал в середине академической церемонии, где он был героем чествования. Как я уже говорил, он там у себя мелкая сошка, и потому он придает слишком много значения подобным событиям, так что на язвительные комментарии не поскупился.