От этого я отказался, заявив, что в такой момент неудобно так поступать с ним.
А поп желал подойти ко мне с намерением что-то сказать мне. Я отказался от этого и передал ему через Щуся последнее свое распоряжение: никогда не выводить навстречу мне крестьян и самому не подходить ко мне с крестом в руке.
Как товарищ Щусь передавал мне, поп обещал больше этого не делать, но теперь просил меня принять хотя бы хлеб-соль от него и от окружавших его крестьян.
Я категорически и от хлеба отказался.
И поп повел своих людишек обратно к церкви. А мы собрались и шагом спустились по направлению к речке, где был брод, который легко было перейти всадникам, не замочившись.
Теперь по дороге к речке мы видели уже больше крестьян. Они сидели, каждый под стенами своего сгоревшего дома, кто один, а кто окруженный детками, что-то рассказывая им. Когда замечали нас, поднимались и, снимая шапку, помахивали ею в знак приветствия. А детки подбегали к улице и махали своими ручонками. Некоторые сидели, понурив голову, задумчиво и печально глядя в землю, и откликались лишь на зов знавших их повстанцев.
Здесь картина была более жуткая. Она задела мое сердце. Я почувствовал ужасную боль и не мог несколько минут ни с кем ни словом обмолвиться…
Это мое состояние, состояние расчувствованности, от которого я, став во главе отрядов, все время старался быть свободным, настолько сдавило меня, что я чуть было не заплакал по примеру товарища Щуся и других повстанцев.
Скоро показалась речка Волчья и спуск ее к берегу. Я подал команду: «Повод!» Мы быстро вскочили в ее холодную осеннюю воду и остановились лишь на другом берегу.
Затем мы поднялись в гору и на дороге, ведущей к имению Серикова, где стоял и ждал нас наш отряд, мы еще раз остановились, чтобы посмотреть на развалины села Дибривки.
У троих из нас были бинокли. Они ходили из рук в руки. Каждый из нас хотел увидеть кроме развалин во дворах этого села еще что-то необъяснимое, но определенно вызывавшее в каждом из бойцов бурю гнева и мести к своим врагам.
Стояли мы на этой дороге долго. Бойцам хотелось стоять и стоять и смотреть на село, хотя все мы были мокрые и мерзли. К счастью, лошади никак не хотели стоять. Они тоже перемерзли и проголодались. Они рванулись в путь, словно зная, что место стоянки недалеко, что они там поедят и согреются.
Мы тронулись с места и теперь уже неслись бешено, ни о чем не говоря между собою, глядя лишь вперед и по сторонам, чтобы не влететь в засаду к врагам.
Когда мы подскакивали к имению Серикова, оставшийся в нем наш отряд был весь усажен на подводы и на лошадей и начинал вытягиваться в сторону села Дибривки.
– Почему? В чем дело? – спрашивал я разведчиков, ехавших впереди.
– Распоряжение товарища Каретника, – был ответ.
Оказывается, Каретник, Марченко и Петренко потеряли терпение в ожидании нас. Они пришли к мысли, что нас враги или окружали, или схватили сразу всех, или же погнали в другую сторону. Поэтому они решили ехать по нашему пути всем отрядом. Теперь вопрос выяснили и весь отряд снова расстанавливался по своим местам.
Мы, побывавшие в селе Дибривке и изрядно вымокшие в речке, переоделись и уже согревались по квартирам, осаждаемые расспросами со стороны остававшихся в имении бойцов.
Я сделал доклад бойцам о том, что буржуазия сделала с селом Дибривки.
Бойцы и до этого доклада были взволнованы нашими рассказами о том, что мы видели в Дибривках. Теперь же, когда все это было связано одной нитью и изложено перед бойцами, рассказ мой их не столько встревожил, сколько взбунтовал. Теперь они все кричали мне:
– Нужно мстить, мстить, мстить! Веди нас, Батько, на врагов, мы им отомстим!..
Надо отметить, что все содеянное нашими врагами в селе Дибривки могло послужить лучшей пропагандой бунта и возмущения масс против них. Это я сознавал и раньше, когда наблюдал за их гнусными действиями. Но я знал также и то, что психологически бунт трудовых масс нужно уметь направлять в сторону революции и за революцию. Я, наблюдая за бойцами и слушая их в эти минуты, глубоко почувствовал в себе веру в них и в то, что, встреться мы сейчас с любым немецким или австрийским полком, мы его разобьем так, как его командиры никогда себе и представить не смогут. Не говоря уже о том, что в эти дни пусть не попадается нам ни один гетманский отряд, ибо он будет на месте раздавлен. Но я хорошо знал, что цель наша не есть специально беспощадная месть врагам. Наша цель была отчетливо формулирована нашей гуляйпольской группой анархистов-коммунистов: физически сломить силу врагов и духовно преодолеть или по крайней мере наметить общие черты для преодоления той идеи, на которой базируются и сила этих врагов, и вся ложь, охраняемая ею.