Сам номер Чонин готовил ещё в конце прошлого учебного года. Озадачил Чанёля подгонкой этнической мелодии и её аранжировкой. Чанёль отлично справился. Осталось выйти на сцену и станцевать.
Чонин спокойно ждал своей очереди и не волновался. Танец он знал от и до и не сомневался, что сможет выступить с блеском. Не в первый раз. К тому же, в отличие от многих, он любил выступать на сцене. Это всегда было особенным для него чувством: вся сцена в его полном распоряжении, музыка только для него, он один и сотни или тысячи взглядов. То непередаваемое ощущение, когда лишь он в центре внимания. И надо это внимание удержать, трансформировать его в восхищение. Когда превращение удавалось, Чонин чувствовал себя счастливым, почти всемогущим. И он никогда не мог сравнить эти впечатления с чем-либо иным. Это походило на наркотик, и добрать это где-то на стороне у Чонина не получалось никогда, потому он всегда ловил случай оказаться на сцене.
За минуту до выхода он успел подумать о Чондэ, который наверняка сидел в зале. Вряд ли Чондэ будет дело до танцев, ведь тот никогда не демонстрировал к ним интереса, но мысль о том, что Чондэ всё-таки будет смотреть на него, грела.
На сцене Чонин уже ни о ком не думал — жил в танце. Весь мир сводился к свободной площадке, окутанной музыкой, и его телу, дышавшему звуками. Музыка — воздух, тело — инструмент и язык, на котором Чонин говорил. Это всё, что у него было. И с помощью этого ему требовалось возродить эпоху и рассказать историю одной жизни и одной битвы. Музыка и танец порой работали лучше всякой машины времени. Чонину лишь требовалось самому уйти в прошлое и увлечь за собой пространство вокруг и зрителей. Представить историю и рассказать её так, чтобы она запомнилась.
В идеальном симбиозе музыки и танца тело Чонина звенело. Он чётко ощущал каждую мышцу и управлял каждым движением от начала и до конца. Он заставлял мелодию подчиняться и придавал ей законченную форму. Всего лишь танцем он создавал и разрушал целые миры и вселенные, вынуждал их меняться, подчинял своей воле и своим желаниям.
Если мелодия управляет танцором, это просто движение под музыку. В настоящем танце управляет мелодией танцор. Чонин уяснил этот урок ещё в детстве и всегда стремился именно к этому. Двигаться под музыку легко и просто — так может почти каждый, а вот танцевать — это совсем другое. Настоящий танец повторить невозможно. Настоящий танец всегда уникален с каждым выходом на сцену, даже если музыка та же, как и движения. Но эмоции и намерения всегда разные, как и результат.
Этот танец Чонин репетировал множество раз, но сегодняшнее выступление не походило на предыдущие — он знал это точно.
Он чувствовал струйки пота на правой скуле и знал, что грим потёк. Наверняка иероглиф размазался, но это ерунда — Чонин знал, что так будет. Оно и к лучшему — его облик в начале танца и в конце должен был отличаться.
Танец он завершил, опустившись на колено и оперевшись на меч. Рукоять была влажной от пота и крови — он дважды порезался во время танца, когда перехватывал меч. Солёный пот вызывал зуд и жжение в ранках, но это неважно, потому что Чонин меч не выронил, а именно этого он и опасался настолько сильно, что заранее продумал, что будет делать в таких случаях. К счастью, заготовки не пригодились.
После выступления Чонин умчался в гримёрку, чтобы поскорее избавиться от “доспехов”. Они не мешали танцевать, но на взмокшем от пота теле ощущались обременительно, натирая кожу негибкими металлическими фрагментами даже через ткань.
Чонин стягивал костюм, всё ещё пребывая почти что в трансе. Танец закончился, но он ещё был там — в музыке и движении, в созданном им мире. Натянул джинсы, сунул ноги в кроссовки и шлёпнулся на табурет перед зеркалом. Смотрел на отражение остановившимся взглядом, но не видел ничего. Провёл ладонью по лицу справа, размазывая чёрные линии окончательно, потом потянулся к салфеткам, смоченным маслом для удаления грима.
— Чонин…
Он вздрогнул при звуке этого голоса и выронил салфетку. Повернуть голову не рискнул — просто уставился на отражение Чондэ в зеркале.
— Чонин, — тихо повторил Чондэ.
— Вам лучше уйти. Я ещё не готов воспринимать реальность адекватно, — честно предупредил его Чонин. Губы горели даже от одного взгляда на отражение губ Чондэ в зеркале.
— Чонин, я ещё ни разу не видел, как ты танцуешь.
— Теперь видели. Это что-то меняет? — Чонин всё-таки взял салфетку опять и прижал её к правой скуле.
— Меняет. Хотя бы то, что я хочу взять свои слова обратно.
Чонин лениво стёр грим с левой стороны, с подбородка, отбросил смятую салфетку и поднялся с табурета, чтобы повернуться к Чондэ. Смотрел сверху вниз и молчал, пока Чондэ невольно пятился к двери.
Гримёрка была крошечной, так что их всё равно разделяло расстояние лишь в два шага. И Чонин сократил это расстояние вдвое, сделав один шаг к Чондэ.
— Какие слова, хён?
В тёмных глазах Чондэ ещё жило отблесками восхищение, и это восхищение пьянило сильнее, чем абсент. Абсент Чонин никогда не пробовал, но верил на слово Чанёлю, что “дрянь забористая”. Осознание, что в случае Чондэ Чонину удалось переплавить внимание в восхищение, выжигало кровь в венах и танцевало раскалёнными искорками на кончиках пальцев и под кожей по всему телу.
— Ну, помнишь… я говорил, что только за счёт танцев и актёрского мастерства… — Чондэ запнулся и умолк, а Чонин не хотел думать, как именно он сейчас выглядит, если уж даже неугомонный Чондэ распрощался с даром речи.
У Чондэ едва заметно дрогнули губы, и выдержка Чонина дала трещину. Он, чёрт возьми, ещё не пришёл в себя после танца. В такие минуты он оставался наиболее уязвимым — особенно для эмоций и желаний. Экстремалам требовалась опасность, а у Чонина адреналин зашкаливал от танцев. И теперь вот — от Чондэ, потому что Чондэ выбрал самое неудачное время.
Чонин прижал Чондэ к двери до того, как вообще успел понять, что он делает и с кем. И попробовал на вкус улыбку, впитавшуюся в мягкие губы Чондэ навеки. Он даже осмелился на большее, сделав поцелуй глубже и развязнее. Скользнул рукой под кофту и прижал ладонь к напряжённым мышцам живота, неумышленно просунув мизинец под пояс брюк. Целовал с ошеломляющим их обоих натиском, а спохватился только через вечность, наверное. Распахнул дверь и выпихнул Чондэ в коридор, чтобы запереться в гримёрке в гордом одиночестве на замок.
Стоял, прижавшись к двери лбом, и дрожал, а на губах всё ещё таял вкус украденного поцелуя. И на ладони жило прикосновение к тёплому и твёрдому телу.
Чонин не знал, сколько он ещё выдержит. Просто устал делать вид, что Чондэ не существует или что Чондэ ничего не значит. Тем более в свете попыток Чондэ стать ближе — из желания помочь с чёртовым вокалом.
Он не хотел никакой помощи от Чондэ. Ну или уж точно не помощи с вокалом. Он хотел самого Чондэ. С белым роялем или без — всё равно уже. И сколько бы он от этого ни открещивался, желание меньше не становилось и не пропадало. Желание ощутить реальность любви под ладонями, получив всё, что Чондэ мог ему предложить. Получить всего Чондэ. Его тело, его голос, его стоны… Всё, что делало и могло сделать любовь настоящей, осязаемой. Потому что если любовь нельзя потрогать, то это и не любовь вовсе, а так… мечта или сон.
И Чонин теперь не представлял, как ему завтра идти на занятие по вокалу утром и занятие по вождению после полудня. Не потому, что стыдно за недавний поступок. Чёрт с ним, раз уж выдал себя. И он всё равно хотел. Чонин теперь мог и в лицо Чондэ сказать, что был бы не против за ним приударить. Нет, дело в другом — как ему теперь и дальше сдерживаться? Как дальше делать вид, что Чондэ всего лишь преподаватель и никто больше? Как находиться с ним рядом и играть в приличия?