Что с тобой, отец Евфимий, почему душа твоя покрылась пеплом, как бывает, когда молния попадает в гнилой орех, когда дрова превращаются в пепел, когда тихо, медленно и долго умирает огонь в очаге? Что ты увидел в книге своего непорочного ученика, что вывело тебя из себя, отчего ты в ярости, будто сошел с ума, почему кровь бросилась тебе в лицо? Увидел ли ты слова, написанные душой, и захотел погубить душу того, чья рука сотворила эти буквы, изобразила, а не написала, буквы, о которых ты тайно мечтаешь и ненавидишь только потому, что не из-под твоей руки они вышли?
А вот что увидел Евфимий: увидел аз, увидел буки, увидел веди; увидел и глаголь, и добро, и есть, и живете, и зело, и земля, и иже, и како, и люди, и мыслете, и наши, он, покой, рцы, слово, твердо и так далее, все по порядку увидел, как в азбуке, с которой списывали он и одиннадцать послушных; и понял, что впервые видит эти буквы, и все же знает их, и узнает; и увидел, что он их понимает, хотя никогда не учил, и увидел, что они хороши, лучше, может быть, чем буквы отца Кирилла, другие, но все-таки те же самые. Но ничего не сказал. Стал листать пергаменты один за другим, как будто хотел их порвать, и увидел, что Непорочный Михаил приложил много усилий, что не спал всю ночь, чтобы переписать то, что он залил ему чернилами в тот день. Кровь лилась у него из носа, капала на черные кудри спящего юноши и текла по виску. А потом, белый как смерть, как лучший тончайший пергамент из кожи ягненка, насильственно извлеченного из утробы, он дрожащими руками положил листы обратно под голову юноши. И тут увидел зажатое в руке спящего какое-то странное перо и вытащил его.
Узнаёшь ли ты это перо, отец Евфимий, помнит ли его душа твоя, и не отвратна ли она сама себе из-за того, что у тебя за спиной, потому ли ты сначала топчешь это ногами, а потом растоптанное, разорванное пополам скрываешь у себя под ризой, а если бы ты мог, то скрыл бы под кожей, проглотил бы? Так ли безопасней всего, отец Евфимий, ведь оказалось, что закопанное не скрыто и тайно, оно может вернуться, как вернулись быки, как вернулся топор? Но ты знаешь, отец Евфимий, хорошо знаешь: Господь и то, что в утробе, видит, а уж черная риза для него — воздух прозрачный; знаешь, но тебя это уже не волнует, ибо ты не любишь никого и ничего уже не хочешь в этом мире, кроме спасения своего.
О, заблудший! Разве на этом свете спасения ищут? Но ты знаешь: тебе приходится спасать себя самому, ибо Бог не спасает тех, кто себя считают сильными и его силой пренебрегают!
И, сломав перо Михаила посередине и его расщепив, вышел Евфимий в ярости наружу, а юноша по имени Михаил, благослови, Боже, душу его непорочную, остался спать над своими трудами. А когда он проснулся, то стал искать перо, и не нашел его, и заплакал. Потом он заметил у ног своих несколько красных капель, коснулся своих волос и виска и увидел, что они были липкие от крови, и понял, кто стоял у него над головой и что сотворил, пока он спал.
Вот так было, на этот раз моими устами сказанное и моей рукой написанное, потому что я был там и видел. И потому так плохо написано, что, как я уже говорил, слова мне — не друзья и не союзники.
Вечером, совершенно неожиданно прибыл с инспекцией отец Амфилохий, верховный старейшина, прибыл без предупреждения, как обычно и делают те, кто приезжают с проверкой. Он нашел Евфимия одного в семинарии, не зная, что помешал его планам, потому что Рыжий ждал, когда ученики уйдут отдыхать, чтобы он мог выкрасть написанное Михаилом и сжечь за монастырем, бросить в долине, пустить по реке, закопать, испепелить проклятые листы, как они утром испепелили ему душу.
Отец Амфилохий разглядывал, перелистывал работы переписчиков, а Евфимий стоял позади него, замерев в ожидании решения, которое вынесет проверяющий, и ему не было все равно, что тот скажет, потому что от оценки могло зависеть его продвижение, получение более высокого звания, а душа его жила, как я уже писал, для возвышения в этом, а не в будущем свете. Дойдя до предпоследнего ряда, Амфилохий сухо покашлял и, видимо, довольный, сказал: «Хорошо!»
А когда подошел к столу Михаила и стал разглядывать его творения, Евфимий покраснел, напрягся, как лук с натянутой тетивой, и пустил стрелу, ибо лучше всего человек обороняется и защищается, если нападает первым и первым выкажет перед вышестоящим свои слабые стороны, и сказал: «Не смотрите, преподобный; сие не очень хорошо написано. И немудрено, ибо, несмотря на мои предупреждения, мягкие и ревностные, ученик отплатил мне непослушанием».