В детстве я видел, как рыбаки ловят рыбу, и до сих пор помню, вижу эту картину, словно нарисованную: как однажды один рыбак поймал большую рыбу; тогда я увидел, что и у рыб есть язык, хотя они и не говорят. Жадная рыба заглотила крючок так глубоко, что, когда рыбак вытаскивал ее, он разорвал ей язык надвое и порвал губу; и из круга, каковым рот здравый видится, у рыбы, проглотившей крючок, рот в крючок превратился!
А когда рот, проглотивший крючок, сам превращается в крючок, он ищет свою жертву, ибо пойманный сам ловить начинает! И тогда будь осторожен, остерегайся такого рта! Не потому ли с того дня отец Евфимий стал совершать добрые дела, хотя и небольшие, но полезные, начал и безутешных утешать? Не потому ли дважды (скорое дважды быстрее медленного!) разругал Нафанаила, говоря, что тот не должен быть так строг и неуступчив к другим? Смягчился ли отец Евфимий, потому что был уже пойман на некий острый крючок, который нам не виден, но который зацепился за что-то в его чреве, распарывая его изнутри, где нет крови, одна душа, да только он не ощущал этого?
Что касается моего крючка, произошло вот что: как теперь помню, а с течением времени помню все хуже: было воскресенье, я был с отцом Варлаамом в его келье, где он был заточен (и это показывает, что Евфимий смягчился, позволив мне посещать Варлаама), мы говорили о языке и возможности его исправить; вдруг я ощутил кислый вкус во рту, защипало язык, заболели зубы. Я хотел закричать, но не мог; сумел только сплюнуть и выплюнул на землю весь в горькой, злой пене свой язык, змею малую! Он корчился от боли, извивался, крутился, а затем начал кусать себя за хвост, яростно вертеться, вращаясь все быстрее и быстрее по кругу. «Это ламед», — совершенно спокойно сказал отец Варлаам, как будто это было естественно, как естественно падение листьев осенью; «Это ламед, — повторил он, добавив, — это только доказывает, что то, что еще не произошло, уже произошло; мы живем в середине змеи, которая пытается ухватить себя за хвост, и нам кажется, что есть начало и конец, и что старое начинается, а новое кончается».
Отец Варлаам потом неохотно говорил о случившемся с моим языком. Я же совсем не говорил, да и теперь не говорю, потому что просто пишу: с тех пор я онемел, и, возможно, настало время, когда я могу сказать об этом, о, послушные, чтобы вы не сомневались в истинности того, о чем я рассказываю. Я знаю, что человеку неприятно, когда слепой говорит ему о чем-то, что он видел своими глазами; я знаю, что вдвойне неприятно, когда немой пишет нечто, но я, после событий, которые случились в нашем монастыре, также знаю, что буквы немы и у немого, и у говорящего, и что никакая сила не может заставить их говорить, если у человека нет голоса, чтобы дать им жизнь. И песня соловья, которую записал Евфимий, совершенно не похожа на настоящую, ибо она нема, и ее подлинность зависит от голоса того, кто ее читает! Но я знаю, как знаете и вы, что раньше я не был немым, и все, что я рассказывал вам, основывалось на звуке, на истине. Но потом мои ближние могли только читать у меня по губам, и хочу вам сказать, что человек ничего не теряет, если не может говорить, потому что на этом свете нельзя быть уверенным, что сказанное соответствует задуманному.
После того, как я выплюнул змею изо рта, после того, как душа моя отказалась от своего плотского посланника в этот мир, я знаю все, я вижу все, я слышу все. Я понимаю, вам трудно мне поверить, но я говорю правду: с тех пор я начал видеть видения и знаю все, что происходит в душах других людей. С тех пор я живу и в чужих устах, и в чужих мыслях, и в чужих душах; и вижу чужие сны, и вижу невиденное, и слышу невысказанное, так что я могу повторить все: и виденное, и невиденное, и слышанное, и неслышанное, и случившееся, и неслучившееся. Я свободен от говорения, я свободен от того, чтобы слушать сказанное; ибо нет у меня более ушей для моих слов, кроме моей души. Она и говорит, она и слушает.