Смертельная угроза с Запада и Востока, а внутри страны идеологическое разложение — ибо какой же опорой могла быть вера в свободу, равенство и братство? «Канун весны» Жеромского вышел в 1925 году, то есть всего полтора десятка лет назад, и пропорции остались те же — вот только надежды стало меньше. Здесь я должен уточнить: так думали немногие. То поколение, которое еще ходило в школу — а потом гибло на войне, — не отдавало себе отчета в происходящем. Только у евреев можно было встретить столь катастрофические настроения. Впрочем, тот факт, что такие газеты, как «Малый дзенник» Непокалянова, на одном дыхании произносили слова «евреи-коммунисты-масоны», имел в дальнейшем свои последствия.
Валерий Славек[434] был одним из самых близких Пилсудскому людей. Он был членом боевой организации ППС и принимал участие в нападении на поезд в Безданах. Именно ему Пилсудский поручил создание Беспартийного блока сотрудничества с правительством после майского переворота[435]. Если верить воспоминаниям Александры Пилсудской, ее муж хотел, чтобы Славек стал следующим президентом Польши. Сосновская знала о значении Славека. Для нее это был человек с чистыми руками, ничем себя не запятнавший и живший лишь одним — патриотической идеей. Его самоубийство в 1939 году потрясло ее.
В сентябре 1939 года Польское радио было эвакуировано в Румынию. В Варшаве остались лишь немногие сотрудники — в частности, Сосновская. Вместе с мужем она жила на своей вилле на улице Фильтровой и официально зарабатывала готовкой «домашних обедов», на самом же деле занималась конспиративной деятельностью. Домашняя столовая была в этом смысле очень полезна, поскольку в ней встречалось руководство подполья. Я заходил к пани Халине на Фильтровую, но не знаю, к какой организации она принадлежала. Зато мне известна ее послевоенная судьба. Ее арестовали, суд состоялся в 1947 году. Трудно отыскать информацию об этом, как и вообще об истинной истории ПНР. Ходили слухи о приговоре к пожизненному заключению. Говорят, она отсидела двенадцать лет, то есть освободилась в 1959 году, хотя теперь ее близкие утверждают, что благодаря амнистии этот срок сократился до семи лет. До меня дошли сведения о ее героическом поведении в тюрьме и о моральной поддержке, которую она оказывала сокамерницам. Ее друзья беспокоились, что она вышла из тюрьмы больной и нуждается в лекарствах. Кажется, мне удалось отправить ей какие-то лекарства. Она заботилась о бывших узницах тюрем и даже основала кооператив, чтобы обеспечить их работой. Что она чувствовала и что думала в годы заключения и потом — об этом уже никто не узнает. Однако, зная ее, я уверен в силе ее воли, которую не могли сломить никакие превратности судьбы. Умерла она в 1973 году.
Работать вместе с ней на радио было очень увлекательно, и, может быть, не только страх лишиться постоянного заработка удерживал меня в этом бюро. Ее бюро и его партизанская борьба создавали своего рода оболочку, поэтому у меня не оставалось ни времени, ни энергии, чтобы участвовать в так называемой литературной жизни Варшавы. Хуже того, я быстро продвигался по службе, и мое жалованье росло. Я чувствовал, что попал в ловушку, и только в мечтах обретал свободу, чтобы заняться писательством. Точности ради добавлю, что литературный отдел Польского радио ко мне отношения не имел. Он располагался на Зельной, и работали там Витольд Гулевич, Ян Парандовский, несколько позже Болеслав Мицинский, а режиссерами радиопостановок были мои виленские товарищи Антоний Богдзевич и Тадеуш Бырский.
Сосновская была великим человеком. В молодости я не любил памятников. Теперь мне кажется, что памятники нужны, ибо как еще выразить наше восхищение людьми, которые могут стать для нас образцом благородства и воли, направленной на благо? Я был бы рад, если бы Сосновской поставили в Варшаве памятник — хотя бы на улице Фильтровой или на площади Домбровского.
Моя учительница польского. Сегодня тот класс кажется мне реальным — более реальным, чем многие сцены из последующей жизни, хотя тождественность того мальчика со мной, которую я так сильно чувствую, невозможно доказать.
Я плохо писал сочинения по польскому и этим разочаровывал ее: во время дискуссий я блистал, а за письменные работы она ставила мне тройки с припиской: «Телеграфный стиль». И совершенно справедливо. Мне было трудно писать, я не умел наслаждаться движением пера по бумаге. Мне казалось, что достаточно как можно более кратко сообщить, что я знаю кое-что о Мицкевиче и Словацком. Однако она ожидала от меня не этого, а чего именно, я не мог понять.
434
435