В какой-то момент на меня снизошло озарение, и хотя я колеблюсь, можно ли делиться столь деморализующими открытиями, перевешивают соображения некоей пользы: может быть, благодаря этому раскрытому секрету какой-нибудь ученик получит хорошую оценку.
Мне стало ясно: никто не требует от меня писать то, что я думаю. Я должен полностью преобразиться в ученика и делать то, что ему полагается делать, то есть дать волю своей фантазии. Это не я пишу, а он, и нет никаких причин стараться быть точным и правдивым, если ответственность лежит на нем, а не на мне.
Иными словами, мне пришла в голову идея, что сочинение — это упражнение по риторике. С тех пор все пошло замечательно. Я писал округлые и цветистые фразы, а быстрое движение пера доставляло мне удовольствие. Стабинская ставила мне пятерки.
Итак, я не ждал ознакомления с литературными теориями о роли лица, не тождественного пишущему субъекту, но познавал их на практике. И не исключено, что передо мной забрезжила сложнейшая проблема раздвоения — место третьего. Я — это одно, пишущий ученик — другое, но я же присутствую еще и как наблюдатель, который смотрит на яркий след от пера и молчит.
Раздвоение — почти такое, как в действительности. Ведь меня интересовало то, что Стабинская говорила о литературе, и я относился к ней серьезно. И в то же время был одним из полутора десятков юных павианов, которых присутствие молодой (хотя не такой уж и молодой) женщины склоняло к неприличным шуточкам и глупому гоготу.
После войны Стабинская была учительницей во Вроцлаве.
Мне доводилось принимать разные награды и знаки отличия, однако больше всего я горжусь титулом «Почетный гражданин Кейданского повета» — ведь его получение было так маловероятно. Выходец из польскоязычной шляхты, польский поэт из страны, ревниво оберегающей свой язык[436] и, как я где-то сказал, обязанной своим существованием в большей мере филологии, чем истории, — мог ли я ожидать, что окажусь в местном реестре заслуженных граждан? Но если уж это произошло, то я вовсе не исключаю, что в том же реестре окажется Станислав Стомма.
Мы со Стоммой родились совсем недалеко друг от друга, и как-то раз, в отрочестве, я ездил к нему в гости — в усадьбу его родителей Шацуны, или Яскайчай[437]. А в Вильно мы учились в одной школе Сигизмунда Августа, хотя он учился в другом классе, ибо был на три года старше меня. Я хорошо помню балкон дома на Людвисарской улице[438], где он жил. Там мы вели ученые беседы о знаменитом в то время Анри Массисе[439] («Défence de l’Occident») и о Петражицком — кажется, тогда Стомма уже учился на первом курсе юридического факультета.
Мы были членами «Пета», сохранилась даже фотография. Ребята — это Стась, я, Игнаций Свенцицкий, впоследствии инженер и летчик, и Густав Новодворский, умерший молодым. Девушки — Леокадия Малунович, Мила Эренкрейц и Янка Доманская. Это было так давно, но тот год перед выпускными экзаменами я вижу как сейчас. В межвоенные годы «Пет» был сохранившейся частью конспиративной сети, существовавшей в разделенной стране. Он был связан с историей «Очага»[440] и «Зета». Проще говоря, это была низшая ступень «Зета» — для старшеклассников. Идеологически отделения «Пета» могли сильно отличаться друг от друга, в зависимости от города, но везде эта организация стремилась к созданию элиты, то есть воспитывала потенциальных лидеров интеллигенции. Секретность делала организацию еще более привлекательной. Вновь принятые члены считали, что им оказана честь. «Пет» не был масонской ложей, но повторял некую схему, восходившую в Вильно к шубравцам, филоматам и филаретам[441]. Разумеется, виленский «Пет» поддерживал либерализм, терпимость и, что было в нашем городе особенно важно, неприязненно относился к национализму. В университетском Вильно, как и сто лет назад, были действующие масонские ложи, и, кажется, он смотрел на нас с симпатией — во всяком случае, это относится к родителям Милы Эренкрейц, у которых я бывал. Ее отец, профессор польского права Стефан Эренкрейц, пилсудчик и выходец из ППС, как теперь известно, принадлежал к ложе «Томаш Зан», мать, Цезария, была дочерью знаменитого вольнодумца Бодуэна де Куртенэ.
438
439
441