Наследник польской романтической поэзии (прежде всего Словацкого), он совершенно сознательно приносил себя в жертву родине, зная при этом, что родина его не хочет. Более того, он чувствовал, что народ, с которым его объединяют не только узы крови, но и история нескольких тысячелетий, — это еврейский народ в гетто. Некоторые стихи явно свидетельствуют об этом, хотя, учитывая экзистенциальные проблемы Бачинского, его поэзия могла бы обнажить их больше. Романтический тон ложился на полосы светлого самосознания как темный налет.
Огромные сосны, голубое небо, бегущие с гор чистые ручьи, где-то высоко — снега Каскадного хребта. Такая картина всегда предстает передо мной, когда я думаю об этом городке среди лесов штата Орегон — собственно, на краю лесов, которые тянутся в сторону океана, в то время как на востоке простираются обширные сухие и местами пустынные земли.
Через Бенд всегда проезжаешь по дороге на север — в штат Вашингтон и в Скалистые горы Канады. Или в более близкие места — например, в индейскую резервацию близ Хот-Спрингс. Там действительно есть горячие источники. Белый человек, как всегда, оставил индейскому племени бесплодные холмы, где растут только мескитовые деревца. Однако случилось так, что доктор из близлежащего городка посоветовал индейцам, как можно использовать горячие источники на их территории. Они построили гостиницу, бассейны, посадили деревья — прекрасный оазис посреди пустыни, работа и доход для всего племени.
Для меня Бенд (и упомянутый индейский центр Канита) — это еще и мысль о счастливых минутах, которые мы не ценим, поскольку в глубине всегда таится какая-то тревога. А потом мы перебираем нанизанные на нитку хорошие и плохие мгновения, пытаясь отделить одни от других.
Родом из Рейхберга[103] (Либерца) в Чехии. Как-то раз на вопрос, знает ли она чешский, Ханна ответила: «Чешский? Прислуга говорила по-чешски». Училась она в Вене, в 1925 году защитила диссертацию о Томасе Манне. Войну вместе с мужем, переводчиком с немецкого, пережила на ферме в Дордони. Троцкистские связи (она лично знала Троцкого). Руководительница парижского бюро International Rescue Committee[104]. Ко мне поначалу относилась с недоверием — говорят, я производил плохое впечатление. В дальнейшем воспылала к нам любовью и каждое воскресенье приезжала в Бри[105], а затем и в Монжерон[106]. Бесконечная трескотня на двух языках — ее английский был так же хорош, как французский. Она была послана нам Провидением: благодаря ей Буттингеры[107] дали нам беспроцентную ссуду на покупку дома.
Когда в 1948 году мне довелось побывать в Сан-Франциско, я еще не знал, что по другую сторону залива находится город, в котором мне суждено прожить дольше, чем где бы то ни было, и в этом отношении с ним не сможет сравниться даже Вильно моих школьных и студенческих лет. От посещения Сан-Франциско я был в восторге, но как от другой планеты — мне бы и в голову не пришло там поселиться. И все же, несмотря на тот первый приезд, в 1960 году, когда я согласился там преподавать, мои представления о Беркли оказались ложными. Я думал, что город лежит на берегу залива — какое там: бетон на свалках, суша, вырванная у моря ради выгоды, мокрые пустыри, рядом кварталы фабрик и складов, дальше район негритянского гетто и только выше — город белых. Я думал, пляжи и бассейны — какое там: ни крупинки песка, а вода слишком грязная и холодная — здесь берега Тихого океана омывает холодное течение. Вид из верхнего Беркли на залив, острова и городские небоскребы великолепный, но совершенно лунный — как экстракт американских пространств и отчужденности человека. Я попал туда, чтобы терпеть, а не любить. Одновременно мне пришли два предложения — из Беркли и Индианского университета в Блумингтоне. Если бы я выбрал Индиану, то, возможно, мне было бы легче обрести гармонию с тамошней природой. Тем не менее хотел я того или нет, пейзажи Калифорнии срослись у меня с пейзажами Литвы.
Никто не может поверить, когда я говорю, что свою фанатическую, прямо-таки ждановскую статью «Бульон из гвоздей»[108] я написал не под влиянием коммунистической пропаганды, а после прочтения Бжозовского. В самом деле, в Бжозовском было столько всего, что он мог действовать на человека по-разному — в том числе и вновь обратить в польскость, как Юзя Чапского[109]. Был в нем и «сон приговоренной к бездействию нагайки», как сказал Кароль Ижиковский[110]. В то время, читая «Волшебную гору» Манна, я был на стороне фанатичного тоталитариста Нафты, и яростный Бжозовский был для меня как нельзя кстати.
103
104
108
109
110