Потом место действия изменилось — все мы постепенно перебрались в Варшаву. Анджей всегда был социалистом из ППС, поэтому ничего удивительного, что поселился он в социалистическом Жолибоже[152]. Ирена играла во Львове, затем в Варшаве, и вышла замуж — тоже за актера, Добеслава Даменцкого[153]. Весной 1940 года по приговору подполья был застрелен Иго Сым, действовавший в актерской среде по заданию оккупационных властей. В ответ немцы устроили охоту на убийцу. Поскольку Даменцкий неоднократно грозил Сыму[154], они были уверены, что убил он, и расклеили по всей Варшаве плакаты с фотографиями обоих Даменцких. Поначалу Добеслав с Иреной прятались в новой квартире Врублевских на Электоральной. Те же Врублевские помогали им в непрестанных переездах (около тридцати) и в смене внешности. Ирена говорит, что Анджей спас им жизнь.
Когда в июле 1940 года я добрался до Варшавы, Даменцкие уже жили в провинции под чужой фамилией — в тяжелых условиях, как можно узнать из воспоминаний Ирены, озаглавленных «Я выиграла жизнь». Но они выжили, а Ирена в эти военные годы родила двоих сыновей.
Вскоре после приезда в Варшаву я вступил в организацию «Свобода», к которой принадлежал и Анджей, — собственно, он был одним из ее основателей вместе с Даниэлем, то есть Вацлавом Загурским. Насколько я помню, мы с Ежи Анджеевским давали присягу в кафе «Аррия» (или «У актрис») на Мазовецкой. Это весьма вероятно, так как именно там собирался штаб «Свободы», считавший место выступлений дуэта Лютославского и Пануфника самым безопасным. Загурский написал, что это случилось в квартире Анджеевского. Я практически уверен в своей памяти, но спорить не буду. Кстати, как-то раз в том кафе к столику, за которым сидели трое подпольщиков с семитскими чертами лица, подошла хозяйка и тихим сладким голосом проговорила: «Евреи, разойдитесь, ради Бога, на вас весь зал смотрит». Кажется, это был 1941 год: комната со стеклянными раздвижными дверями в квартире Антония Богдзевича на углу Мазовецкой и Кредитовой, тахта, привезенная с Дынасов (наш единственный предмет мебели), Антоний, работавший барменом «У актрис», и еще множество людей, таких как Збигнев Мицнер, у которого было столько подпольных кличек и адресов, что я подозревал его в игре в конспирацию, Лешек Раабе[155], вызывавший восхищение и любовь товарищей, о котором я пишу отдельно, Зофья Рогович[156], с которой я шел из Вильно.
С Анджеем я виделся после войны, в том числе и в новой Польше, после 1989 года, но многие детали узнал из его мудрой и откровенной книги «Быть евреем…», которую Лешек Колаковский считал лучшей из множества публикаций на эту тему. В этой книге представлена вся панорама польско-еврейских отношений в межвоенной Польше, а также приключения автора. Можно сказать, что он был из золотой молодежи и не очень представлял себе, чем заняться в жизни. Богатый отец отправил его изучать медицину во Францию, в Тур, откуда он вынес хорошее знание французского, но не более того. После возвращения, в 1933 году, он стал журналистом социалистической печати. Во время немецкой оккупации обзавелся документами «легального» торговца и открыл в себе новый талант — покупать и продавать. После войны так называемая виленская группа хотела дать ему должность в правительстве, но он предпочел остаться журналистом «Роботника»[157]. В УБ он был на плохом счету, но ему удалось уцелеть, поскольку, как он сам признался, его считали родственником палача Фейгина.
Все инстинкты Анджея были социалистическими, и после наступления оттепели, после возвращения Гомулки[158] он хотел верить, что социалистическая Польша возможна. В 1959 году в Париже мы проговорили шесть часов подряд. Он уговаривал меня вернуться, я оценивал положение скептически.
Он умер в Варшаве в 1994 году. Думаю, что в самой гуще исторических пертурбаций и ужасов было очень трудно сохранить внутреннюю порядочность и верность себе. Анджей Врублевский сумел это сделать, и я бы хотел, чтобы таким его запомнили.
Мой профессор уголовного права в Вильно. Воспитанник Петербургского университета, поэтому, в отличие от тех, кто заканчивал университеты в Галиции, получил степень не доктора, а кандидата наук. Не знаю, был ли он в каком-нибудь родстве с известным виленским адвокатом и масоном, основателем библиотеки имени Врублевских (точно не был его сыном). Врублевский был великолепным преподавателем и благодаря этому пользовался гораздо бо́льшим авторитетом, чем если бы занимался уголовным правом лишь как юрист. Его научные работы касались истории наказаний, а значит, и истории человеческих сообществ. В частности, одна из его книг называлась «Пенология». Это была близкая мне тема, связанная с психологией возникновения правовых норм знаменитого петербургского профессора Леона Петражицкого, на чьи лекции Врублевский, возможно, ходил. Когда я поступил на юридический факультет, сторонницей теорий Петражицкого была доцент Эйник, а меня они очень интересовали. На Врублевского я смотрел с обожанием и потому (он был требовательным) знал наизусть весь уголовный кодекс.
153
154
156
158