Вот на этот раз Хаджиакбар испугался уже по-настоящему.
«О, Аллах! — взмолился он про себя. — Останови этого доброго и могущественного человека!» Свою жену Хаджиакбар любил. «Если в новой квартире у меня теперь удобная кухня, три прохладных комнаты и кабинет, и я приеду в центр Ташкента в новенькой белой «Волге», пусть меня там встретит моя жена!» Неужели, с ужасом подумал он, меня встретит там другая, умная и строгая женщина с большим убедительным партийным стажем и с тремя, так сказать, уже готовыми, правильно воспитывающимися партийными детьми? Отмахиваясь от таких мыслей, он спросил:
«А когда я смогу поговорить с самим Хозяином?».
«Зачем ты хочешь говорить с ним?» — искренне удивился секретарь.
«У меня задание Главного редактора. Я должен срочно доставить материал о Хозяине в редакцию».
«Ох, уж эта молодёжь, — укоризненно покачал головой секретарь. — Зачем торопиться? Время идёт. Оно само идёт. Надо только правильно думать. У тебя сегодня большой день. Ты растёшь, ты начинаешь вникать в суть текущего времени. Ты стоишь в начале многих важных вопросов. Ты начинаешь постигать правду. Она проста, сам видишь. Вот новая машина. Вот удобная квартира в хорошем столичном районе. Там в тенистом дворике бьёт прозрачный фонтан, играет медленная музыка. Езжай домой, товарищ Шайхов. Тебе выписан достойный гонорар, твоя статья о Хозяине уже в наборе. Над нею трудились лучшие умы солнечного Узбекистана, она целиком и полностью одобрена партией. Ответственные и зрелые люди помогают тебя понять правду».
И протянул Шайхову пухлую руку:
«Поздравляю! У тебя большой день!»
Шайхов рассказал мне эту длинную историю в Ташкенте, на кухне своей прекрасной прохладной квартиры. Совсем новой квартиры. Он смотрел в сторону, он старался не смотреть на меня. На нём был новый халат, мы пили хороший узбекский коньяк. «Я ведь поступил правильно?» Хаджиакбар не спрашивал этого вслух. Зачем слова? Они просто подразумевались. «Мы же — идеологические работники», — пытался он и меня приблизить к своим чудесным преображениям. «Наша правда всегда шире обывательской».
И
Древние люди были.
Один человек лося убил.
Чомон-гул — «большое мясо».
Жена за мясом пошла. В сендуху пошла.
Грудное солнце блестело — женское украшение на груди.
Младшая дочь сказала: «Снег люблю. С тобой пойду тоже мясо брать».
Мать строго ответила: «Не ходи», а сама ушла. А когда вернулась, увидела: дочь к лосю одна ушла тайком. Нежная, как лапка ягеля. Дошла до убитого лося. «О, Чомон-гул! О!». Сухой снег смела веткой с головы лося. «О, Чомон-гул! О!» Страшно стало. Мохнатое лицо лося открыв, смотреть на него стала. В мёртвых глаз черноту смотреть стала. «О, Чомон-гул! О! Старший брат, когда тебя догнал, в сердце твоём, наверное, худо сделалось. В сердце твоем, наверное, боль встала». Домой вернувшись, сказала: «Не будем есть зверя больше». Отцу и братьям, соседям сказала: «О! Чомон-гул так страдал! Больше не будем бить лося».
Так будучи, голодали. Многие люди, обессилев, слегли. Мох сосали, плакали. Шамана позвали: «Зачем такое? Почему надо терпеть?» — «Упомянутая девушка в смутную черноту глаз убитого лося смотрела, — ответил шаман. — Упомянутая девушка с жалостью всем сказала: «О, Чомон-гул! О!» С большой жалостью такое сказала, духи слышали. Теперь, пока девушка с нами, есть мясо нельзя».
Спросили: «Что с этим что сделаем?».
Шаман ответил: «Упомянутую девушку убейте».
«Почему убить? Если так сделаем, разве нам лучше станет?»
Шаман сказал, повторил даже: «Если все умрём — это совсем худо».
Немедленно убили девушку.
«Пусть теперь один охотник пойдёт. У кого сохранились силы, пойдёт». Ещё полдень не наступил, а посланный охотник уже убил большого лося.
С тех пор стали убивать.
С тех пор поправились.
Й
В 1948 году появился в нашем классе пацан.
Адольфом назвали его родители, верившие когда-то в мир с Германией.
А фамилия у пацана была простая — Захаров, и прозвище простое — йети.
На уроках Адольф сидел на первой парте прямо перед учителем, впрочем, это не спасало его от пулек, нарезанных из медной проволоки. Пущенная с резинки, накрученной между большим и указательным пальцами, такая пулька легко пробивала узкое нежно просвечивающее мальчишеское ухо. Ходил Адольф с опухшими рваными ушами, как дурной слон. Не верили мы ему. Конечно, время от времени учителя разоружали нас, но… двести миллионов… всех не разоружишь. В самых вопиющих случаях появлялся в классе директор школы — хромой, немногословный, вечно седой тип. Он не искал виновных. Просто заставлял двух-трёх (не обязательно провинившихся) вытягивать перед собой руки и от всей души лупил линейкой по голым ладоням. По глазам было видно, что понимает: это не лучшее решение проблемы. Ведь чем больней наказание, тем больше потом наваляют Адику.