Наконец особист спросил: «Твоя работа?»
Смысла не было врать. Я и не врал: «Моя…»
«Послушай, Михеев! — помолчав, с силой ударил особист кулаком по столу. — Ты же у нас поэт! Мы тебя учиться отправим!»
Я, Мартович, всегда хотел писать так, чтобы главного героя было за что любить. Пусть даже он будет самым обыкновенным электриком, как я сам. Вот ты, скажем, что о добыче алмазов знаешь? Ну вот. И я тоже в городе Мирный спросил у рабочих на разрезе, как они обращаются с найденными алмазами. «Вот, скажем, наткнулись вы в отвалах породы на большой алмаз. Сразу понесёте его бригадиру, или вызовете специальных людей?» Рабочие, Мартович, выпучили на меня глаза. «Ты что, дед, обалдел?» — «Да это почему?» — спрашиваю. — «Да потому, дед, что если мы увидим алмаз, хоть самый маленький, то побежим от него быстрее!» — «Да почему?» — «А потому, дед, что если кто-то из нас принесёт начальству найденный под ногами алмаз, то этого смельчака сразу возьмут за жопу и спросят: а где второй?»
«А поэзия, Михаил Петрович? Вы же начинали со стихов».
«А от стихов, Мартович, меня отпугнула Елизавета Константиновна Стюарт. Она, наверное, хороший человек, но после моей книжки «Лесная мастерская» во всеуслышание заявила, что всё то, что я пишу, не является поэзией, никогда не было поэзией и никогда не будет поэзией. Может, и права была. Кто знает? Поэт не должен походить на нормального человека».
«Это как?» — удивился я.
«А вот есть у нас в писательской организации один человек, которого я по глупости своей долгое время не считал поэтом. Иван Матвеевич. Такое имя. Сочинитель. Но однажды, Мартович, во времена сухого закона зашёл я с приятелем в забегаловку, которая у Центрального рынка. Когда вошли, я сразу заметил, что в полупустом зале сидит за столиком Иван Матвеевич, сочинитель. А на тарелке перед ним — отварная курочка, как у всех. И он нехотя ковыряет курочку вилочкой. Неважно, что под столиком сочинитель припрятал чекушку, какой же ты поэт, так все тогда делали. Михаил Сергеевич (Горбачев) запретил людям держать чекушку на столике, вот люди и держали её под столиком. Мы с приятелем заговорили о своём, увлеклись, а потом я нечаянно обернулся. И знаешь, Мартович. Напрасно, совсем напрасно не считал я Ивана Матвеевича поэтом! — Михеев негромко рассмеялся: — Прошло всего-то каких-то минут двадцать, а чекушка стояла перед Иваном Матвеевичем на столике, а отварную курочку он прятал под столиком. Как говорят шахматисты, перепутал порядок ходов. Сделает глоток, нагнётся и тихонечно ковыряется вилочкой под столиком. Ну, скажи, разве не поэт он?».
В монографии «Чукчи», изданной в 1934 году Институтом народов Севера ЦИК СССР в количестве всего двух тысяч экземпляров, этнограф и писатель Владимир Германович Богораз-Тан страшно дивился нелепому и прихотливому бюрократическому усердию столичных дореволюционных статистиков.
«Когда местные казённые учёные, — записывал он, — затевали собирание статистики по своим собственным домыслам, не списывая их с казённых образцов, результаты получались ещё более оригинальные. Так, в архиве одного из камчатских поселков я нашёл копию статистического рапорта следующего рода:
Пётр Рыбин………………23 года от роду.
Семен Тимофеев……….43 года от роду.
Иван Домошонкин…….47 лет от роду.
Дарья Семёнова………35 лет от роду.
Павел Насонов………..41 год….
И так далее, так далее.
Вплоть до итога:
Всей деревне……..2236 лет от роду».
Хакасия.
Степь, ветер.
Сумеречный горизонт.
Ветер разводит траву волнами.
Человек любит не жизнь, говаривал Платон. Человек любит хорошую жизнь.
Там и тут в ветреной синеве разбросаны по древним холмам фаллические каменные изваяния. На одном, самом большом, двухметровом, выведено на самом верху губной помадой: «Оля была здесь».
Стёпа (внук младший) объясняет нарисованную им картинку.
«Ну, чего тут непонятного, дед? Это вот ёлка. А это на ёлке сидит гусь. А это под ёлкой играет мальчик. Он подбросил над собой мягкую игрушку».