И эпиграф там не из какого-нибудь паскудного Эзры Паунда, а из Пушкина. «Зима! Крестьянин, торжествуя…» Не просто так. Вот они — стихи для старейшего советского сибирского журнала!
Заокеанская скука.
Американский город Балтимора.
Долгий дождь, холодный тяжёлый ветер.
Замечательный югославский поэт Саша Петров, отчитав лекцию в местном университете, вспоминает родную Адриатику. Хорошее патриотическое чувство, одобрительно подумал я. Переведём мы, переведём сейчас это чудное патриотическое стихотворение. Вот только телефонный звонок…
К чёрту эти звонки! Не поднимай трубку!
Но Саша Петров телефонную трубку поднял.
И услышал (как и я) негромкий прокуренный голос.
«Саша, что ты делаешь там в этой промозглой американской дыре? Беги отсюда! Беги на свой светлый нежный Ядран! Там синь морская. Там яркое Солнце! Там речь славянская!»
Вот! — понял я. Вот они — прекрасные стихи прекрасного поэта для нашего прекрасного старейшего сибирского советского журнала. Ох, только бы собеседник Петрова не назвался.
Но он назвался: «Иосиф».
И, скажем так, не было это просто эстетическим несовпадением.
Прокажённых сжигают в Бенаресе.
Дым над гхаткхой стоит так высоко, что сам Господь вынужден привстать на цыпочках, чтобы видеть внизу суетный человеческий муравейник.
Р
Году в восемьдесят втором или восемьдесят третьем в Пицунде, в Доме творчества, в прекрасный летний вечер поднялся ко мне в номер писатель Автандил Рухадзе. «Геннадий, — неторопливо сказал он, — зачем сидишь в номере? Хватит работать. Давай спустимся вниз в пацху, выпьем немного молодого вина, скушаем копчёного мяса, попробуем свежий сыр».
А почему бы и нет?
Работа никуда не денется.
Мы спустились в пацху и в дружеских разговорах до поздних сумерек просидели у тёплого очага. Сквозь настежь раскрытые двери смотрели звезды, шумело близкое море. Мы пили молодое вино, кушали копчёное мясо, пробовали свежий сыр.
Но даже самые долгие праздники кончаются.
Неторопливо приблизился к столику хозяин — медлительный пожилой абхазец в ослепительно белой рубашке. Спросив, понравилось ли нам у него, и, получив ожидаемый ответ, он всё так же медлительно извлёк из нагрудного кармана своей белой рубашки крошечные деревянные счёты, почти игрушечные, и толстым умелым пальцем тщательно подсчитал сумму, в которую обошёлся нам этот чудесный праздник. При этом хозяин сам смотрел на звезды, прислушивался к шуму моря, радовался тому, что мы получили удовольствие в его заведении, но, когда он, наконец, назвал итог своих подсчётов, я обалдел. Я и до этого слышал в Абхазии не всегда разумные цифры, но эта…
А вот Автандил нисколько не удивился и так же неторопливо, так же доброжелательно, как хозяин пацхи, прикинул свой вариант. «Послушай, дорогой, — так он его прикинул. — Получается, что мы выпили у тебя по семь литров молодого вина, скушали по три килограмма копчёного мяса и попробовали целых три круга свежего сыра?»
Хозяин пацхи нисколько этому не удивился.
Неторопливо и радушно, как и полагается вести себя хозяину такого недорогого, такого гостеприимного заведения, он снова вынул из нагрудного кармана своей ослепительно белой рубашки крошечные деревянные счеты, и снова надолго впал в чудесный транс своих благожелательных вычислений. При этом он туманно смотрел (не знаю, видел ли) на нас, на перемигивающиеся звёзды, прислушивался к морю. Наверное, он знал что-то своё особенное об окружающем нас мире. Ну, семь литров молодого вина… Ну, три килограмма копчёного мяса… Ну, три круга свежего сыра…
«Почему нет? — подвел он итог. — Так и получается».
14 февраля 1993 года накануне столетнего юбилея советского писателя-фантаста Абрама Рувимовича Палея я побывал у него на Полтавской улице в Москве — неподалеку от стадиона «Динамо». Он плохо слышал, маленький складный костяной старичок, зато хотел всё знать. Написав романы «В простор планетный», «Гольфштрем», «Остров Таусена», он и сейчас интересовался многим. Вот, например, как радиоволны проходят сквозь каменные стены? Или полностью ли останавливается ли движение атомов при абсолютном нуле? Или почему рыбы бывают двоякодышащими?
Спрашивая, Абрам Рувимович успевал жаловаться на гостей.
Вот приходят иногда без звонка, жаловался он, а потом недосчитываешься на полках редких книг. По какой-то неведомой ассоциации Абрам Рувимович вспомнил сотрудницу давнего довоенного ещё журнала «Революция и культура». Она принимала у него стихи, никогда их не печатала, но часто жаловалась на жизнь. У неё и тесная комната в коммуналке. У неё и одиночество. И пишущую машинку продать не может: орудие труда, профсоюз запрещает. А другая сотрудница того же революционно-культурного журнала все беседы с молодым поэтом и фантастом Палеем заканчивала строгими и простыми словами: «Вы, наверное, вредитель». Она не спрашивала, она это утверждала. Конечно, Палей отнекивался, переводил разговор на астронома Леверье. Этот Леверье попросил ботаников назвать безымянный прежде цветок Гортензией. Так звали любовницу знаменитого астронома. К сожалению, Гортензия довольно быстро изменила господину Леверье, а вот переименовывать цветок ботаники не стали.