"Скажи мне что-нибудь глазами, дорогая"
И от этого неученого пенья Савинков чувствовал, как пробегает по коже мороз. Глаза Шишкиной полузакрыты, руки сложены. Последние слова песни произнесла пленительно, словно вырвала их из груди и перед ним положила. Сидела не шелохнувшись, пока гитары доигрывали аком-панимент, жалобно переходя в минор из мажора.
- Чудесно, - проговорил Савинков. Окна кабинета занавешены. Но Савинков знал, за окнами уж светло. Шишкина что-то сказала гитаристам по-цыгански. Кивнули головами. И вдруг ударили с вскриками. Она, покачиваясь на стуле, содрогаясь от выкрикиваемых, выговариваемых нот, пела старое, древнее, может быть, индийское.
Всё плыло плавкими, легкими переплавами. Песня, Шишкина, гитаристы. Странно было, что взрослому человеку в кабаке захотелось плакать.
Шишкина кончила. Подвинулась к столу. Опросила тем же низким грудным голосом, смеясь глазами:
- Хороша, цыганская песня?
- Хороша.
- Только барин-англичанин - смеялись глаза - должна я от вас идти, - и заговорила таборно, а ее узкие, горящие отчаянием глаза смеялись.
- Спасибо за песню. Сколько я вам должен?
- Этого, милый барин, не знаю, гитаристы мои знают. Протянув руку в серебряных кольцах, Шишкина, шурша красным платьем, вышла из кабинета, от дверей послав огненный взгляд и махнув рукой.
- Двадцать рублей за песню, барин, берем, - крякнул старший гитарист.
Савинков кинул сторублевку.
В зале "Яра" никого уже не было. Из кабинетов несся шум, музыка пляса, пенья. Торопливо пробегали запыхавшиеся лакеи, бегом несли вино, кушанья, тарелки, вилки.
"Если будет неудача, повесят" - думал Савинков, когда - "Пожалте барин" подавал ему бобровую шапку и трость швейцар. У подъезда рванулись лихачи. Один въехал оглоблей под дугу другому, оба разразились саженной руганью, маша толстыми руками кафтанов. Савинков сел на третьего. Ладная кобыла, захрапев, рванулась от "Яра".
Савинков мчался по Москве. Приятно ощущал на разгоряченном вином лице ветер. Когда кобыла несла сани по Садовой-Триумфальной, невольно взглянул на вывеску - "Номера для приезжающих. Северный полюс". Там жил Каляев. "Спит, наверное, счастливый ребенок, и видит во сне смерть министра". Под ветром Савинков слабо улыбнулся. Кобыла быстрым ходом несла его к "Люксу".
15
Азефу было трудно. Смерти Плеве требовала воля террористов. Требовала партия. Требовали слухи о провокации. Надо было рассеять. Но, после убийства, страх перед департаментом: - провал, предание в руки революционерам? При этой мысли, Азеф жмурился и бледнел. Он боялся этих молодых, готовых на всё людей. Чтоб обстановка стала яснее, он выехал в Варшаву.
Старый сыщик, провокатор, действительный статский советник П. И. Рачковский был странный человек. Темноватый шатен был высок, сутул, с острым носом, реденькой бородкой, росшей только на подбородке. Говорил мягким тенором, при разговоре слегка шепелявил, любил белые жилеты, отложные воротнички. Глаза Рачковского никогда не останавливались, бегали. Он был похож на бритву сжатую в темные ножны.
В царствование Александра II начал карьеру Рачковский. Двадцать лет комбинировал игру провокаторов, нанося удары революционерам, разбивая смелые планы, совершая налеты, аресты. Но старика, похожего на бритву, как пса, вышвырнул Плеве. В бедноватых комнатах на Бу-раковской живет тот, кому французами поручалась охрана президента Лубэ, кто имел руку в Ватикане, дружа с епископом Шарментэном, был близок с Дэлькассэ, оказывая влияние на франко-русский союз.
Сыщика любил сам царь. Когда министр не подал руки провокатору, царь лично представил провокатора министру, сказав: "Вот Рачковский, которого я особенно люблю". - И министр крепко пожал Рачковскому руку.
Но на докладе Плеве царь положил резолюцию - "желаю, чтобы вы приняли меры к прекращению деятельности Рачковского раз и навсегда". Через личных сыщиков Плеве поймал Рачковского и скомпрометировал. В докладе вменялись: пособничество анархическому взрыву собора в Льеже, участие агента Рачковского в убийстве генерала Селиверстова, кража у Циона нужных Витте документов, дела с иностранными фирмами по предоставлению концессий в России.
Что вилось в душе прожелтевшего от шпионажа и комбинаций старого Рачковского! "Убили", - шептал он, мечась по истрепанному ковру квартиры. Но не от отчаяния, а как загнанный матерый волк, ища, нет ли прогалины, куда бы броситься, вымахнуть, перекусить горло.
- Pjotr Ivanovitch, diner! - проговорила жена, француженка Ксения Шарлэ.
Шепча что-то про себя, Рачковский пошел обедать. Но даже, как смертник, не чувствует вкуса пищи. "И кто? негодяй, сын органиста, убийца Богдановича?" задыхается злобой Рачковский, думая о Плеве.
16
Когда Петр Иванович съел две ложки рассольника с гусиными потрохами, в передней тихо позвонили. "Кто б мог быть?" - подумал, переставая есть, Рачковский и встал, закрывая дверь в столовую.
В темноте коридора Азеф сказал, протягивая руку:
- Здраасти, Петр Иванович.
- Простите, сударь, не узнаю - придвигаясь, проговорил Рачковский - а! Евгений Филиппович! вот Бог послал, страшно рад, проходите пожалуйста, совершенно неожиданно.
- Я проездом, - буркнул Азеф, в словах было слышно, что он задохнулся, поднимаясь по высокой лестнице.
В бедноватом кабинете с потертым ковром, когда-то в цветах, где только что метался Рачковский, Азеф сел в качалку, опустив ноги на пол, поднял ее и не качался. Разговор еще не начинался.
- Из рук вон плохо работа идет, Петр Иванович, - гнусаво рокотал Азеф, было видно, что действительно он чем-то расстроен,. - посудите, какое отношение? Не говорю о деньгах, сами знаете, гроши, о деле: - я же не штучник какой-нибудь, слава Богу, не год работаю, и знаете, как пользуются?
- А что такое? - тихо спросил Рачковский и весь подался вперед.
- Сдал о "Северном союзе", сдал Барыкова, Вербицкую, Селюк, литературу, типографию, только просил не трогать фельдшерицу Ремянникову, сама неинтересна, ее квартира служила только складом и я сам накануне был у нее. А им мало показалось, на другой день взяли и Ремянникову.
- Ну, и что же? - делая вид, как бы не понимая, проговорил Рачковский.
- Бросьте - пробормотал Азеф. - Я к вам не за шутками пришел, понимаете, что в партии идут слухи, мне пустят пулю в лоб.
- Да, конечно, это неразумно - сказал Рачковский и ему показалось, что разговор с Азефом может быть чем-то полезен. - И что же? И не один раз так что ли случалось? Ведь позвольте, с Ремянниковой-то дело давно уж?
Я не уверен, что из-за нее нет подозрений.
Рачковский, щурясь, смотрел вглубь беззрачковых глаз Азефа, улыбаясь синеватыми губами, сказал медленно:
- Могу успокоить, не повесят вас еще. Ведь это Любовь Александровна Ремянникова? Так что ли? Фельдшерица? Ну, знаю, знаю. В предательстве подозревают Вербицкую, то-есть даже знают, что она запуталась и выдала на допросе Спиридовичу. Да, да, тут волноваться нечего. Вербицкая обставлена неплохо, эс-эры обвиняют ее, а с Ре-мянниковой шито крыто. Покойны? За этим и приходили?
Азеф опустил ноги, слегка закачался.
- Вообще безобразие - тихо пробормотал он. - Ратаев притворяется, что недоволен моими сведениями. Не понимает, что надо быть осторожным, не могу я лезть в дурацкие расспросы. Тут еще этот Крестьянинов узнал от какого-то филера Павлова обо мне. Ну, да это-то прошло. А вы посудите опять, что с Серафимой Клитчоглу? Она назначила мне свидание в Петербурге. Я доложил Ратаеву, спрашиваю, допустить свидание или нет, но говорю, если свидание мое с ней состоится, то трогать ее нельзя потому, что опять на меня падет подозрение. Собрали они там, как Ратаев говорит, собрание с самим Лопухиным, решили, что свидание нужно и чтоб ее не трогать. Я дал ей явку. Пришла. Они ее через несколько дней арестовали. Да разве это работа? Что они думают? Что мне жизнь не дорога? Что я сам в петлю лезу? Да, чорт с ними, что думают, но что ж, ненужен я им что ли? - Азеф волновался, начинался гнев, на толстых губах появилась пена слюней. Рачковский смотрел на него пристально и именно на его слюни.
- Ведь у них же никого нет, они врут, что есть, никого нет, - напирал Азеф, вглядываясь в Рачковского.