Савинков подъезжал на финке, семенившей мохнатыми копытцами по серебряному, снежному насту.
- Ждал тебя, ждал, - рокотал Азеф, крепко обнимая и целуя Савинкова.
Азеф провел его в небольшую, солнечную комнату. За окнами: - сосны, снег, сад.
Савинков мыл руки, Азеф, приготовляя чай, спросил:
- Кто убил Татарова, Двойников?
- Федя, - вытирая руки полотенцем, сказал Савинков.
- Так, а я думал Двойников. Как в Москве? Через окно солнце залило Савинкова. Азеф наливал чай, подставлял Савинкову лимон, хлеб.
- Я тут по-холостяцки, плохо живу.
- В Москве, не понимаю причин, но скверно, Иван. Регулярного выезда не можем установить, измотались, истрепались. Приехал советоваться с тобой, по моему покушение может выйти только случайное.
- Ерунда, - нахмурился Азеф, голова ушла в плечи. - Стало быть плохо наблюдают, если не могут установить. А случайное покушение, это - ерунда, я не могу рисковать людьми ради твоих импрессий!
- Импрессий! Ты не ведешь и не знаешь. Выезды стали настолько нерегулярны, обставлены такой конспиративностью, словно он знает, что мы здесь. А при случайном выезде успех может быть. Надо взять кого-нибудь из мастерской, пусть приготовит снаряды, будем ждать возвращения Дубасова из Петербурга.
Азеф пыхтел, грудь поднималась от тяжелого дыханья. Он повернул всё тело в кресле, пробормотал:
- Вообще у нас теперь ничего не выйдет, я в этом уверен.
- Почему?
Азеф каменный, мрачный, сморщился, махнул рукой:
- Я не могу больше работать, я устал. Убежден, ничего не выйдет. Папиросники, извозчики, наружное наблюдение, старая канитель, ерунда! Все это знают. Я решил уйти от работы, пойми, со времени Гершуни я всё в терроре, имею же я наконец право на отдых, я не могу больше. Ты и один справишься.
- Если ты устал, то конечно твое право уйти, но без тебя я работать не буду.
Азеф посмотрел ему в лицо.
- Почему?
- Потому, что ни я, ни кто другой не чувствуем себя в силах взять ответственность за руководство центральным террором. Ты назначен ЦК. Без тебя не согласятся работать товарищи.
Азеф молчал. Савинков говорил убежденно, доказывая, что отказ Азефа гибель террора, а стало быть и партии. Азеф изредка поднимал бычачью голову на короткой шее, взглядывал на него. Когда он кончил, Азеф сидел молча, сопя.
- Хорошо, - проговорил наконец, лениво роняя слова, - будь по твоему, но мое мнение, ничего у нас не выйдет. Если хочешь бросить регулярное наблюдение и рассчитывать на случайную поездку Дубасова - хорошо, поезжай, возьми из мастерской Валентину, она поедет с тобой, приготовит бомбы. Только по моему это нерационально, дробится организация. Во всяком случае прежде всего извести меня телеграммой. Я приеду сам и всё проверю.
10
В тот же вечер Савинков ехал из Гельсингфорса в Териоки. На даче, у взморья стояла динамитная мастерская, поставленная Азефом.
Продремав ночь на станции за чашкой чая, Савинков с рассветом тронулся к взморью. По снежной дороге нес вейка. Раскатывались санки на крутых поворотах. Ни впереди, ни сзади - ни души. Лес, снег, небо, да пробегающие лыжники. Финн знал путь. Быстро с лесистой дороги свернул на малоезженую снежную полосу. У дачи с подстриженными заснеженными кустами остановился.
Савинков шел по узкой тропе, которую вытоптали здесь жильцы. Было тихо. В саду стучал дятел. Звенели в легком ветре сосны. Под ногой заскрипели ступени лесенки. Коротким стуком Савинков постучал в стеклянную дверь. Навстречу вышла женщина, похожая на монашку. Лицо было желтоватое, изможденное. Темные глаза ушли вглубь. Движенья спокойные. Смотря на Савинкова, террористка Саша Севастьянова проговорила:
- Проходите, все дома.
В просторной, светлой столовой Савинков застал хозяина дачи Льва Зильберберга.
- Вот неожиданно' А мы тут как затворники! Вот радость! - говорил изящный, хрупкий Зильберберг.
На их голоса вышли Рашель Лурье, худая, резкая брюнетка, лет 20-ти и смеющаяся Валентина Попова. Но по губам и полноватой фигуре Савинкову Попова показалась беременной.
Обступив Павла Ивановича все здоровались, смеялись. Как молодо! Какие голоса! Как бодро! Какой смех! Саша Севастьянова, работающая за прислугу, накидывала на стол скатерть, суетилась, готовя закуску, ставя самовар с холоду приехавшему гостю.
- Как же живем, а? - похлопывал Зильберберга Савинков.
- Да готовим, - смеялся Зильберберг, - вы вот расскажите, что на воле делается? Мы тут целый месяц без газет, ничего не видали. Может там уж и царя то у нас нет, свергли? - засмеялся Зильберберг.
- Нет покуда сидит еще. Вот покажите-ка полностью мастерскую, тогда и решим, долго ли еще сидеть будет, - и Савинков с Зильбербергом вышли из столовой, где молчаливой монашенкой хлопотала Саша Севастьянова.
Дача была в девять комнат с отдельной кухней. Наверху три летних. Низ же оборудован по зимнему. Богатая дача, с мебелью карельской березы, картинами, креслами. До того хороша, что многих боевиков даже стесняла.
- Здесь вот барин живет, то есть, значит я. Здесь вот - барыня, то-есть, Рашель. А вот это и есть мастерская, не Бог весть что, но работать можно, ввел Зильберберг Савинкова в просторную квадратную комнату, почти без мебели, с туго спущенными белыми шторами.
Савинков ощутил знакомый запах горького миндаля, от которого всегда болела голова. На двух столах стояли спиртовки, примусы, лежали медные молотки, напильники, ножницы для жести, пипетки, стеклянные трубки, наждачная бумага, в флаконах, аккуратно как в аптеке, была серная кислота. В углу - запасы динамита. И рядом, внутри выложенные парафиновой бумагой, в виде конфетных коробок, консервных банок - оболочки снарядов.
Горький миндаль напомнил номер Доры в "Славянском базаре", Каляева, зимний день, смерть Сергея, радость убийства и тоску. Савинков знал, Каляев повешен, Дора сошла с ума в каземате Петропавловской крепости.
- А у вас не болит от него голова? - спросил, указывая на динамит.
- Привычка. Вот у Валентины сильные боли.
- У меня тоже, - говорил Савинков, вспомнив о Доре, о ночи, когда пришел к ней, и о том, что, как говорят, она в тюрьме просила дать ей яду и сошла с ума, изнасилованная стражей.
- А где ваша жена? - выходя из задумчивости спросил Савинков.
- Жена? - переспросил Зильберберг. - Она заграницей, у меня даже двухмесячный ребенок, пишут уже улыбается, не видал еще.
- Да? - процедил Савинков. Они входили в комнату, похожую на гостиную; кроме желтой мебели, посредине стояла кровать, покрытая байковым одеялом. Навстречу им шли Попова и Рашель Лурье. Попова весело кричала:
- Павел Иванович! пожалте обедать! Только вы ведь привыкли к изысканностям. А у нас по-простецки. Саша даже стесняется, ей Богу.
- Валентина, - сердито проговорила Саша и сама засмеялась.
За большой круглый стол садились шумно. Савинков помолодел, он почти студент, бегающий за Невскую заставу на рабочие собрания.
Саша несла сковороду с шипящей глазуньей.
- Извините, товарищи, что-то сегодня неудачно, кажется.
Попова подставляла деревянные подставки.
- Какой неудачно! Дело не в удаче, а в количестве, товарищ Севастьянова. Голоден, как волк. А вот винца бы? Нет у вас? В вашей работе не надобится? Жаль. А мы развратились, привыкли заливать трапезу, - смеясь говорил Савинков.
Все смеялись. Ели яичницу, картофель, пережаренное Сашей в волнении, мясо. А после обеда, обняв за плечи Валентину, смотря в ее смеющееся лицо с раскрытыми губами, за которыми белели мелкие зубы, Савинков говорил:
- Товарищ Валентина, я ведь вас увезу. Хотите?
- На дело?
- Ну, конечно. А то на что же? - Савинков кратко рассказал о их плане.
- Согласны?
- О чем спрашиваете? Зачем же я здесь?
- Только один вопрос. Вы не беременны? Краска залила щеки, лоб, словно выступила даже сквозь брови Валентины.
- Это вас не касается, это мое дело.
- Напрасно думаете. Меня очень касается. И как человека и как революционера. Во первых, в случае вашей гибели, вы убьете живого ребенка. Кроме того можете ослабеть, не совладать. Ведь придется трудно.