Однажды рядом опустился на колени священник. Хук не повернул головы.
– Ты тот англичанин, который молится, – медленно подбирая английские слова, сказал священник. Хук не ответил. – Они спрашивают почему, – кивнул священник в сторону женщин, преклонивших колени у других статуй и алтарей.
Хуку не хотелось вступать в разговоры, однако священник казался дружелюбным, в его голосе звучала доброта.
– Просто молюсь, – буркнул Хук.
– За себя?
– Да.
– Тогда проси что-нибудь для других, – мягко посоветовал священник. – Такие молитвы доходят до Бога быстрее: когда молишься за других, Он исполняет и то, что просишь для себя. – Священник встал и легко тронул Хука за плечо. – Не забывай наших святых, Криспина и Криспиниана. Они заняты меньше Богоматери. Господь да сохранит тебя, англичанин.
Священник отошел. Хук, решив последовать его совету, приблизился к алтарю у изображения обоих мучеников и стал молиться за душу Сары, жизнь которой не сумел спасти в Лондоне. Он не отрывал взгляда от росписи – святые стояли посреди усыпанного золотыми звездами поля на зеленом холме, возвышающемся над белостенным городом, и взирали на Хука сурово и немного печально. Облаченные в белые одежды, они вовсе не походили на башмачников. Криспин сжимал в руке пастуший посох, Криспиниан держал сплетенный из лозы поднос, полный яблок и груш. Имена были написаны под фигурами. Читать Хук не умел, однако распознал святых по тому, что одно имя выглядело длиннее другого. Криспиниан располагал к себе больше: круглолицый и голубоглазый, он улыбался легкой доброй улыбкой. Святой Криспин, более суровый, стоял вполоборота, словно ему претило тратить время на досужих зевак и он вот-вот ступит прочь с холма. Поэтому каждое утро Хук молился Криспиниану, хотя не забывал и Криспина, и всякий раз опускал в кружку две монетки.
– С виду и не скажешь, что ты богомолец, – заметил как-то вечером Джон Уилкинсон.
– Я раньше не молился.
– Боишься за свою душу? – спросил старик.
Хук, обматывая оперенную стрелу шелковой нитью, выдранной из алтарного покрова, помедлил с ответом.
– Я слышал голос, – неожиданно для себя произнес он.
– Голос? – переспросил Уилкинсон. Хук молчал. – Божий глас?
– В Лондоне, – невпопад ответил Хук.
Он уже пожалел, что выпалил признание, ему сделалось неловко, однако Уилкинсон принял его слова всерьез и кивнул.
– Ты счастливчик, Николас Хук.
– Я?
– Если с тобой говорил Бог, значит у Него для тебя есть дело. Стало быть, ты можешь уцелеть в нынешней осаде.
– Если со мной и вправду говорил сам Бог, – растерянно пробормотал Хук.
– Почему бы нет? Должен же Он говорить с людьми, особенно если Церковь Его не слышит.
– Как – не слышит?
Уилкинсон сплюнул.
– Церкви нужны деньги, парень, только деньги. Священники должны быть пастырями, так? Их дело – приглядывать за паствой, а они сидят у роскошных столов и набивают брюхо пирогами. – Он уставил стрелу в Хука. – Если французы ворвутся в город, не вздумай идти в ту церковь Святого Антония Меньшого! Укройся в крепости.
– Сэр Роджер…
– Хочет нашей смерти, – гневно отрезал Уилкинсон.
– Почему?
– Потому что у него нет денег, зато есть долг, и твоего сэра Роджера перекупит любой, у кого кошель толще. Он не настоящий англичанин: его предки пришли в Англию с норманнами. В нем по горло бурлит норманнское дерьмо, а нас с тобой, саксов, он на дух не переносит. Вот и вся причина. Если что, укрывайся в крепости, парень. И не спорь.
Ближайшие ночи выдались темными, ущербный месяц едва светился в небе узким, как нож продажного убийцы, серпом. Мессир де Бурнонвиль, опасаясь ночного нападения, велел привязать в сожженном предместье собак: если они поднимут лай, стражи ударят в сигнальный колокол над западными воротами. Однако был и лай, и колокольный звон, а враг в ту ночь так и не напал. Зато поутру, как только над рекой показался рассветный туман, французы катапультами забросили в город собачьи трупы – оскопленные и с перерезанным горлом, словно предупреждение защитникам города об уготованной им судьбе.