— Аделаида Карловна?
— Да, да! — обрадованно подхватила Крупская. — Все там же, на своем заводе? Неутомимейший человек!
— Там, — ответил Герасим. — Она теперь Емельянова. Муж ее — тамошний учитель.
Крупская вздохнула:
— Знакомство с нею было моей большой радостью. — И тут же оборвала себя. Строго, о главном заметила: — Связи у Аделаидушки с людьми широкие, очень надежные. Пользуйтесь ими, обязательно пользуйтесь.
Из города накатывался церковный звон. Начиналась вечерняя месса. Крупская встала…
Вспомнила еще и про Наталью Александровну Плеханову.
— Встречали ее? Все так же в Миньяре врачует рабочих?
— Право, не скажу. После съезда собираюсь в те края. Путь-то у меня из Уфы будет в Миньяр, Усть-Катав, Сатку, Белорецк. Словом, махну я по заводам, Надежда Константиновна.
Он взглянул на Крупскую и встретил внимательный взгляд ее больших глаз.
— Вы так рассказываете, Герасим Михайлович, что мне снова захотелось на Урал. Край-то важный в нашем деле…
— Приезжайте, будем вам рады.
— Когда, дорогой Герасим Михайлович?
Мишенев с нежностью подумал: «Сколько душевной красоты в этой женщине!»
— А Владимира Ильича все нет… — в голосе ее послышалось беспокойство. Она грустно покачала головой. — Поговорила с вами и словно бы побывала в России. Швейцария красива, но чужая… Спасибо, Герасим Михайлович, за новости, душевное вам спасибо.
— Спасибо и вам за внимание.
Крупская протянула руку. Мишенев пожал ее, несколько раз кивнул и направился к выходу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
И все же Мишенев решил разговорить Андрея. Он пригласил его пройтись, посмотреть город.
Они шли в сторону университета. Здесь, в каменистых громадах, размещались банки. В оконных витринах, на черном бархате, сверкали бриллианты, золото, жемчуг.
Шпили готических церквей и островерхих башенок купались в жарком солнце. Под ногами горел золотистый гравий.
Ближе к университету, в глубине, чернели узкие фасады высоких домов с черепичными крышами, отгороженные один от другого высокими плитняковыми стенами.
Они вышли на театральную площадь, направились дальше, мимо ратуши и старой католической церкви, по узеньким улицам, мощенным брусчаткой. Бросались в глаза древние гербы. На башнях отливали латунью и медью стрелки часов, на протяжении многих десятилетий отсчитывающих минуты городской жизни. В крошечных скверах журчали фонтанчики, украшенные цветами и мифологическими скульптурками. На одной тихой улочке, похожей на каменное ущелье, мемориальная доска напоминала, что здесь жил и работал французский философ Дени Дидро.
Высокое плоскогорье в древней части города главенствовало над всей Женевой. Дома с толстыми стенами, узкими и длинными, стрельчатыми окнами с решетками, массивными проржавленными воротами, покосившиеся башни с черными, зловещими впадинами бойниц, крепостные стены из поросшего мхом тесаного гранита, истертые плиты тротуаров, особенно у арок и ворот с висячими железными фонарями, — все уводило в далекое средневековье.
Андрей остановился перед тысячелетней каменной громадой собора святого Петра. Сюда не доносились ни шум трамваев, ни треск автомобилей. Все было окутано полумраком.
— Как на кладбище! Жутко! Да и в лавре нашей тоже жутко. Не бывал?
— Нет, — отозвался Герасим, — внутри не был!
— Жаль. Вот обратно будешь возвращаться, обязательно сходи.
Потеплели глаза у Андрея, по-доброму шевельнулись рыжеватые усы.
— Тогда, на границе, принял тебя за чиновного. Породу эту не терплю. — Он хлопнул себя по шее рукой: — Вот где сидят у нашего брата!
— Не все такие.
— А черт их разберет! На лбу не написано.
— Боялся, значит, меня?
— Остерегался… Скоро ли съезд-то начнется? Надоело ждать.
— Что верно, то верно, — поддержал Герасим.
Вышли на набережную, посидели на каменном парапете, посмотрели, как женевцы кормят прирученных чаек. Здесь, на открытом воздухе, за столиком кафе, Андрей и Герасим выпили по два высоких стакана гренадина. Дешево и сердито!
В озере уже начинало отражаться розоватое небо. Зажглись на набережной цветные фонарики. Где-то пели.
— У нас сенокос в разгаре, — сказал Герасим, вспомнив родную Покровку.
— А у нас сады фруктовые. Аж голова кружится от запахов, — похвастался Андрей.
…В Сешерон добрались они поздно. Поели хлеба с медом и сыром, выпили молока, приготовленного хозяйкой, и улеглись в постели, натянув на себя пледы.
Сквозь жалюзи струилась прохлада, принося с собой запахи свежей рыбы и смолы. Озеро совсем стихло. Не было слышно даже обычно усыпляющего шороха прибрежной волны. Все объяла ночная тишина. Последнее, что удержалось в сознании Герасима, — двенадцать ударов далекого соборного колокола, оповещающего Женеву о наступлении полуночи.