Работа В. И. Ленина «Шаг вперед, два шага назад», с которой члены партийного комитета знакомили рабочих, укрепляла веру. «Действительно, хватит кустарной самодеятельности, — размышлял Барамзин. — Тут правы либералы, упрекающие в «кустарничестве». Нужен боевой отряд, иначе все это болтовня, а боевой отряд без дисциплины, организации существовать не может. Странно только, что Голубева этого не понимает».
Молчаливо слушавший Мишенева и Марию Петровну Барамзин сказал наконец:
— «Кротовая работа» тоже была полезна, но теперь пришла пора выбраться из нор на свет, показать себя. Мы должны и обязаны организовать свое социал-демократическое рабочее собрание.
— Нас мгновенно разгонят! — возразила Голубева.
— Предгрозовое затишье кончается, скоро должен грянуть гром…
Егора Васильевича поддержал Мишенев:
— Проводить, проводить и немедля проводить такое собрание!
Члены комитета несколько раз встречались и обговаривали, как лучше подготовить собрание. Условились созвать его в большой чайной на Пешем базаре. Решили напечатать билеты и распространить на заводах. Выступить поручалось Барамзину и Мишеневу. Егор Васильевич должен был рассказать об отношении рабочего класса к либералам, а Герасим Михайлович — о политической программе рабочей партии.
За полчаса до открытия собрания чайная была набита людьми. Свои азямы, фуфайки рабочие складывали у стены. Не хватало табуреток. Стояли плотно в проходах и у дверей. Примостились на подоконниках. Жилетки, с выпущенными из-под них рубахами, перепачканные синие блузы, дешевенькие пиджаки, суровые усталые лица — все это напоминало, что люди пришли прямо с работы. Вытянув тонкие, жилистые шеи и вскинув взлохмаченные головы, они вслушивались в то, что говорил, волнуясь, Барамзин.
Густая, окладистая, с проседью, борода, волосы, зачесанные назад, открытый большой лоб, острый взгляд умных и добрых глаз Егора Васильевича, как и его простая одежда, — темная рубашка русского покроя и серенький поношенный пиджак, — внушали доверие и располагали. Не все знали, кто он, какая жизнь была у него за плечами, но по тому, как заговорил, поняли: выступает большевик, и ту правду, какую давно хотелось услышать, — слушают.
После Барамзина к рабочим вышел Мишенев, и там, где скучились сталелитейщики, послышалось: «Наш говорит…»
Герасим Михайлович был в синей косоворотке, старом пиджаке. Он часто кашлял. Худой и бледный. Все видели — человек болен.
Мишенев едва угадывал за сплошной завесой табачного дыма отдельные лица. Он говорил о том, что война проиграна, и с этим нельзя было не согласиться.
— Побывайте-ка в городском лазарете, он тут, рядом. Кто они, покалеченные солдаты, спросите себя…
Герасим отдышался.
— Из-за чего разгорелась эта война? Разгорелась из-за того, что великие князья и денежные тузы захотели поживиться новой добычей. И за этих ненасытных грабителей должен расплачиваться русский народ, гибнуть под японскими пулями…
Он помнил слово в слово написанную им прокламацию «Война объявлена» и теперь повторял ее легко и без особого труда.
— Не довольно ли терпеливо сносить иго хищной своекорыстной шайки, называющей себя нашим правительством? Будем всюду возглашать: долой хищников и грабителей! Долой самодержавие! Да здравствует выборное народное правление!
Герасима душили приступы кашля. И пока он прокашливался, там, в этой серой покачивающейся перед его глазами массе, сказанные слова находили отклик и эхом отзывались:
— Говори, товарищ. Правду говоришь!
Он будто бы слышал в общем дыхании отдельные вздохи, чувствовал боль каждого. Если бы там, у Шихан-горы он увидел тогда вот такую же массу сплоченных людей! Но и в то время брошенные семена дали первые всходы.
Герасим перевел дыхание, окинул взглядом сидевших в первых рядах: старые войлочные шляпы темно-бурого цвета, лапти и опорки — все, чем может похвастаться рабочий человек. И Мишенев, как бы проведя рукой по этому ряду, промолвил:
— Ради чего солдаты остаются без ног, без рук, в окопах кормят вшей? Кому нужна война? Вам, рабочим, или крестьянам? Нет! Она нужна царю-батюшке и помещикам, тем, кто душит революционное движение и будет душить, пока мы не поднимемся на борьбу…
Герасим неожиданно смолк и снова закашлялся. Ныло от боли в груди. Но и она, боль, не могла рассеять радость, охватившую его в эту минуту: люди подались дружно вперед, ждали, что скажет он дальше.