Герасиму было тяжело говорить в душной чайной. Спертый воздух давил бронхи, першило в горле. А сидевший перед ним люд требовал:
— Говори, товарищ, говори…
— Враг не на Дальнем Востоке, — напрягаясь, продолжал Мишенев, — а здесь. Этот враг — царское правительство и капиталисты. Их мы должны победить. Станем под красное знамя РСДРП. Оно приведет нас к победе над царизмом!
И тут сразу заговорили все — и каждый о наболевшем. Главными требованиями были — амнистия ссыльным и скорейшее окончание войны с Японией.
— Добавьте: поддержка питерских рабочих, — громко крикнул кто-то с места,- — созыв Учредительного собрания!
— На чьей же стороне праздник? — спросил довольный Мишенев у Голубевой, когда они вышли из чайной.
— На нашей, — ответила Мария Петровна, — на нашей, Герасим Михайлович.
В донесениях местной охранки в Департамент полиции сообщалось, что члены Саратовского комитета призывают к тому, чтобы помешать успеху правительства на Дальнем Востоке и направить все усилия на решительную борьбу против царизма.
Городской партийный комитет не терял времени. Члены его понимали: дорога каждая минута, дорог каждый час в развернувшейся борьбе. На заборах, афишных тумбах, у заводских ворот, на вокзале и железнодорожных мастерских, на пристанях и на зданиях присутственных мест белели свеженькие прокламации.
«Товарищи! Первый удар революции раздался. Настал час решительных действий. Очередь за нами. Поддержим наших питерских товарищей… их дело — наше дело, дело всего рабочего класса.
Бросайте работу. Да здравствует всеобщая стачка! Долой правительство насильников! Да здравствует всенародное учредительное собрание!»
Прекратили работу почти все мелкие предприятия города. К стачке присоединились учащиеся технического училища, реалисты и гимназисты.
Губернские власти всполошились. Надо было принимать экстренные меры. В Саратов из Пензы прибыли два батальона пехоты и полк уральских казаков. Губернатор Столыпин начал действовать, никого не щадя.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Герасим радовался: наступал и на их улице праздник. По стране прокатилась первая волна политических стачек. Забастовали путиловские рабочие. Об этом еще глухо, но все же говорилось в саратовских газетах. Ему вспомнился разговор с Марией Петровной на одном из заседаний партийного комитета. Он не преминул бы теперь заметить: «Вот когда наступает наше время». Но жаль: Голубевой с ними нет. В декабре с мужем уехала в Петербург. Кончился срок полицейского надзора, и им разрешили проживать в столице.
Герасим мог в чем-то не соглашаться с Голубевой, даже спорить с нею, но всегда уважительно к ней относился. Ему даже нравилось, когда ее в шутку называли «твердокаменной» социал-демократкой. Она и осталась такой — убежденной и преданной своему делу.
Анюту тоже огорчил отъезд Марии Петровны. Жалко было с ней расставаться и как с близким человеком. Она запросто, когда не была занята по работе, забегала на квартиру, расспрашивала обо всем, а та поверяла Анюте свои желания и намерения.
Герасим, увлеченный до самозабвения работой, возвращался домой. Болью в сердце отозвалась сдача Порт-Артура. Где-то там была теперь добившаяся своего Софья Богословская? Как-то себя чувствует? Нелегко ей с таким бурным характером, с такими мгновенными переменами в настроении. Буйная, буйная головушка! Анюта полюбила ее и привыкла к ней.
Многие из слушательниц фельдшерской школы, в том числе и Саша Пятибратова, остались в Саратове и сейчас работали сестрами милосердия в городских лазаретах.
Анюта с завистью думала о них. По рукам и ногам связывали дети. Да и Герасиму с каждым днем становилось все хуже и хуже.
— Сходи к врачу, — настаивала Анюта.
Но он, криво усмехаясь, отвечал:
— Пройдет, моя Касатка. Мне уже легче. Установится погода — совсем полегчает.
Сам-то давно понимал, что выздоровление его едва ли возможно. И стремился успеть сделать для партии как можно больше. Не об этом ли говорил он когда-то рудокопу Дмитрию Ивановичу у Шихан-горы?
Анюта обратилась к Егору Васильевичу. Тот обещал что-то предпринять.
Всех в те дни ошеломила весть о Кровавом воскресении. Но все казалось настолько запутанным, что ясно представить картину происходившего Анюта не могла. Она не могла уяснить, почему Герасим, терзаемый недугом, радовался и говорил, что на их улице наступает праздник?