Гортанный голос Тимура глухо вздрагивал, фразы медленно следовали одна за другой. Он говорил по-русски, разделяя и отчеканивая слова, и Меранд чувствовал, что он думает то, что говорит, и что эта воля не тратится понапрасну на фантазии и иллюзии. Он стоял лицом к лицу с неслыханной силой, воплотившейся в этом человеке и, продолжая упорно молчать, думал о великих возмутителях мирового спокойствия — Цезаре, Аттиле, Тимур-Ленке, Наполеоне. Какую роль Провидение, правящее превратностями человеческих судеб, предназначило тому, чьим, по тяжелой случайности, собеседником и поверенным (а может быть, и жертвою) он был?
Тимур тоже чувствовал, хотя и более смутно, что имеет дело с сильной душой и напрягал все свое превосходство победителя, чтобы потрясти ее и захватить. Но он ошибочно надеялся, что страх смерти может помочь ему произвести впечатление, которого он добивался. Он достаточно знал о привязанностях Меранда, его любви к матери и сестре, к товарищам и подозревал, что Меранд любит Ковалевскую. Кроме того, он весьма уважал ум и такт в молодом офицере и желал его переманить к себе на службу. В ужасном предприятии, в которое он пустился со своими неисчислимыми полчищами, он, будучи воспитан в Европе, очень хорошо знал, что количество людей еще не все; что для войны нужны люди с характером, люди с техническими знаниями и, хотя его гений мог взять на себя высшее командование, хотя у него были фанатические и слепые наместники, влияющие на солдат, ему не хватало людей, способных управлять многочисленными орудиями войны, которыми он располагал, способных понять его намерения, иногда даже внушать их и, главное, следить за их исполнением. У него на службе было несколько европейцев, авантюристов разных наций, более или менее сведущих. Отборными полками командовали японцы, но все-таки это был слишком ничтожный генеральный штаб для миллионов солдат, двинутых им.
И когда он узнал, что интернациональная восточная миссия состоит из энергичных людей, известных своей образованностью, он решил ими воспользоваться и отдал формальное приказание овладеть ими.
Он рассчитывал, что их поразит и привлечет зрелище его могущества, и ложно полагал, что их европейский патриотизм не заходит чрезмерно далеко.
Первое сопротивление, на которое он наткнулся— удивило, но не обескуражило его. Личная победа, одержанная им над Надей, утвердила его в надежде убедить и Меранда с его спутниками. Он не пренебрегал ничем, что могло бы их поразить, он показал им великое нашествие, они присутствовали на его короновании. Их узничество отныне стало весьма тяжелым, у них не оставалось никакой надежды на спасение, они были в его воле. В их интересах было подчиниться ему и изменить Европе, приговоренной к смерти.
Тимур несколько приостановился на словах «судьба ведет ее ко мне, и она будет поглощена» — но Меранд оставался молчаливым. Он скрывал свое волнение прекрасно, черты его были неподвижны, губы плотно сжаты. Он не опускал глаз перед Тимуром ни на секунду.
Утомленный этим молчанием, причину которого отгадывал, Тимур оборвал свою речь и, после паузы, сказал почти угрожающим тоном:
— Вы знаете, что вас ожидает, если вы откажетесь добровольно следовать за мною. Вы подумали? Отвечайте!
Да, Меранд успел «подумать» в то время, как его вели к Тимуру, и пока тот с ним говорил. Идея аэронефа не оставляла его. Это было средство — очень неверное, очень смутное, но реальное. Выиграть время — вот все, чего он сейчас мог желать. Он, собственно говоря, ждал, что Тимур поставит вопрос ребром. Он понимал, в чем состоит интерес Тимура привлечь их — его и остальных его товарищей, понимал, в какого рода услугах он нуждается. Ответит ему отказом — значило вызвать его гнев, за которым, без сомнения, последует их смерть. С этим ужасным человеком нужно было хитрить. Меранд, ведь, был ответствен не только за свою собственную жизнь, но и за жизнь своих друзей. Он содрогался от одной мысли показаться слабым, колеблющимся, но его гордость европейца, его чувство долга неприятно наталкивалось на грубую действительность. Изменить Европе — нет! Да и не могло быть речи о такой гнусности. Но — почему же не попробовать спасти свою жизнь, а, быть может, и Европу, если удастся бежать?