Надя более владела собой и ничем не выдала своей тревоги, в которую повергли ее слова «Господина». Но она чувствовала, что Капиадже вся дрожит, и это дало ей силу сказать совершенно спокойно:
— Ваша воля будет исполнена. Но я опасаюсь, что друзья мои будут очень тверды. Мы, все-таки, попробуем… Каким образом удастся нам их увидеть?
— Не заботьтесь об этом. Мои приказания отданы. Этой ночью наружная галерея будет пустынна, и вы беспрепятственно сможете по ней пройти. Я буду на совете и увижу вас по моем возвращении оттуда!
Он соединил обеих женщин в одном объятии, поочередно коснулся их головок легким поцелуем и быстро вышел.
Некоторое время после этого Капиадже и Надя молчали. Слова Тимура звучали еще в их ушах. Но настроение их было различно. Капиадже внутренно ликовала, и её нежный взор, поднятый на Надю, ждал её ответного взгляда. Надя с трудом приходила в себя от этой маленькой сценки, которая вселила новую тревогу в её истомлённою душу. Она чувствовала, что спасение Меранда и его товарищей не зависело от их мала вероятного подчинения Тимуру, она чувствовала также, что не она сможет дать им совет изменить их долгу. Но ее волновала смутная надежда, что в продолжение данной Тимуром трехдневной отсрочки, она поможет им изыскать средства к бегству и облегчит им эту возможность. На этом её мысли останавливались, и ею овладевала безумная тоска.
Голос Капиадже вернул ее к действительности.
— О чем вы задумались? Слыхали-ли вы, что сказал мой отец?
Надя со странным изумлением взглянула на нее. Казалось, она ничего не помнила.
— Что сказал ваш отец? Он хочет подчинения моих друзей… но на каких условиях!.. Он хочет, чтобы мы добились этого от них. Увы!
Тяжелый вздох всколыхнул грудь Нади. А Капиадже продолжала еще более радостным и нежным голоском:
— Я чувствую, что мой отец хочет пощадить Меранда, так как собирается меня выдать за него… Если тот согласится.
И вдруг Наде стало все ясно. Да, Тимур так сказал… Но как же тогда с бегством? Капиадже не согласится расстаться с Мерандом… Она — не союзница, а враг!..
— Когда же мы их увидим? — настаивала Капиадже с нетерпением в глазах.
— Вы хотите пойти со мною вместе? Не лучше-ли будет, если вы предоставите пойти мне сначала одной?
— Нет! — живо воскликнула Капиадже.
В этом ответе Надя снова почуяла уснувшую было ревность молодой девушки.
— Нет! — еще раз повторила та. — Да и только я одна могу вам туда показать дорогу, потому что…
Капиадже смущенно опустила глаза.
Надя улыбнулась.
— Ну, так подумаем же теперь о том, о чем мы говорили здесь до прихода вашего отца. Надо спасти Меранда и его товарищей. Но их спасение зависит больше от них самих, чем от нас!
Вымолвив эти последние слова, которых Капиадже не могла понять, Надя, желая собраться с мыслями, замолчала и, взяв в свои обе руки очаровательную головку Капиадже, довершила свою победу над нею долгим, нежным поцелуем.
VI. Освободитель
Когда Меранд ушел переговорить с Тимуром, доктор стал с нетерпением поджидать его обратно. Он выражал свое беспокойство в разговорах с самим собой и в беготне вокруг террасы. Этот флегматический голландец с изощренным умом и добрым сердцем разделял общее напряженное настроение, еще усилившееся от продолжительности страданий и неуверенности в завтрашнем дне. Открытие, что существует воздухоплавательный снаряд, средство спасения, которое так близко и так недостижимо, повергало его в состояние кипения. Что может выйти из разговора Меранд а с Тимуром? Да и вернется ли назад их капитан? Если нет, то, на что же после этого надеяться, кроме смерти в ближайшем будущем?
И на чистейшем немецком языке доктор принялся разделывать татарского стража, который невозмутимо взирал на чудаковатого и беспокойного иностранца.
Германн и Боттерманс сидели в своих комнатах и ничего не подозревали о буре, разыгравшейся в голове доктора. Германн проводил долгие досуги своего узничества за приведением в порядок своих записок о путешествии и в усовершенствовании посредством вычислений своих приборов для исследования больших высот. Как человек привычный к опасностям, он ждал смерти, ничем не обнаруживая ни малейшего волнения.
Необщительный по природе, он, однако, был глубоко привязан к своим товарищам и умел иногда одним словом разъяснить ошибку или поднять упадающую энергию.
Боттерманс непрерывно думал о Наде и не мог утешиться в её исчезновении. Ему было бы отраднее знать о её смерти, чем о её измене и, все-таки, он никогда не мог взойти на террасу без того, чтобы не ждать бессознательно появления где-нибудь на галерее, или дальше, на эспланаде, белого силуэта, чья поступь напомнила бы ему ту, кого он молчаливо оплакивал. Но постоянно обманываясь в своей надежде, он замкнулся в себе, и сон его прерывался тяжелыми кошмарами и галлюцинациями.