Меранд открыл драгоценный ящик и приготовил приемник, пока доктор приводил в действие катушку. Китаец гримасничал, потому что ток производил в его пальцах и руках неприятное подергиванье. Ван-Корстен усилил ток до такой степени, что руки китайца лишились способности к движению.
— Потерпите, пожалуйста, несколько минут, это необходимо…
Ван-Корстен наблюдал за своим пациентом, который вертелся и подпрыгивал на своем месте, но, ощущая действие аппарата, покорно ждал конца. Его мимика, гримасы и восклицания могли бы развеселить присутствующих, если бы они были не так поглощены совершенно другим.
В это время Меранд выстукивал повторяющиеся призывы, делая вид, что содействует току катушки. Но вот послышались характерные стуки с перерывами — это начал действовать беспроволочный приемник. Все европейцы напрягли слух, чтобы не проронить ни одного удара, произведенного электрической волной. У каждого из них был такой огромный навык к этого рода общению, что стуки в их уме сливались непосредственно в виде букв, слогов и слов с такою же беглостью, как и в обыкновенном разговорном языке. Сначала европейцы различили четыре изуродованных русских слова:
— Граница… вооружена… миссия… всадники… Затем сообщение стало правильным. Меранд спросил, с кем миссия вступила в сообщение. Аппарат ответил:
— Борис…
Итак, значит, пленники сообщались с русским офицером, который не смог их спасти у озера Эби-Нор и который делал необычайные усилия, чтобы дать им знать о себе.
Аппарат говорил:
— Кульджа свободна. Джунгария занята. Русская армия в Самарканде. Туркестан наводнен желтой конницей. Скопление огромное у Карачара… Не теряйте надежды, мы идем…
Однако, китаец заметил волнение европейцев и понял, что аппарат производит нечто такое, чего он не понимает, но что до странности похоже на неоднократно уже им слышанное, хотя и без особенного внимания, в европейских учреждениях китайских городов. Он не имел достаточных сведений о беспроволочном телеграфе и не мог дать себе ясного отчета в том, что происходило. Но продолжать подвергаться току стало ему, наконец, невтерпеж, и он резко прервал эту сцену.
— Довольно! — с гневом крикнул он доктору. — Прекратите ваше колдовство!
Ван-Корстен понял, что сеанса нельзя больше продолжать. Да и знали они уже достаточно. Он прервал ток. Китаец встал, встревоженный, и позвал своих людей, которые находились поблизости.
— Уберите ящик и готовьтесь к отъезду. Через два часа мы двинемся!
В китайце проснулась вся его подозрительность. Ему вспомнилась виденная им ракета. На нем лежала серьезная ответственность, так как он знал, что поплатится жизнью, если упустит из рук хоть одного из европейцев, которых ему приказано доставить в определенное место. Он не мог сорвать на них вспыхнувшего в нем гнева и поэтому лишь торопился поскорее сдать их в верное место.
Ван-Корстен, всегда владеющий собою, захотел его успокоить.
— Вы увидите, благородный мандарин, как вам поможет мое леченье… Завтра мы его повторим…
— О, нет, нет, вы дурачите меня!.. В путь, в путь и нечего больше останавливаться!..
И китаец поспешил в лагерь. Затрубили трубы. Конвойные, только что приготовившиеся поесть, убрали свои палатки с быстротою и послушанием, поразившими Меранда. Пленники едва имели время немного поесть, и снова началось их грустное путешествие, при чем ехали они гораздо быстрее, чем по выступлении из Урумтси.
Видимо, сожалея о том, что он останавливался на вершине хребта и что неосмотрительно позволил Ван-Корстену лечить свои руки, китаец не переставал объезжать весь свой караван от одного конца до другого, подгоняя отстающих и награждая ударами тех людей и животных, которые, по его мнению, недостаточно быстро двигались и, как только это позволяло состояние дороги, особенно при спусках с горы, их шаг ускорялся до последней возможности, несмотря на общую усталость. И только после особенно изнурительных переходов допускалась непродолжительная остановка и то с явным сожалением о потере времени.
Луна достаточно ярко освещала дорогу, позволяя каравану двигаться с самыми редкими перерывами, чтобы дать перевести дух и людям, и животным через определенный промежуток времени.
После ужасной ночи, когда физические и моральные страдания европейцев достигли апогея, конвой ранним утром остановился в ущелье, занятом уже каким-то полусонным отрядом. Несколько человек караулило у огня.
Китаец приказал позвать к себе начальника, который, разговаривая с ним, оказывал ему знаки величайшего уважения.
Пленников и людей эскорта накормили кислым молоком, и мандарин приказал принести огромные лоханки чистой воды, которой можно было обмыть лицо и все тело.
Это было великой отрадой для европейцев, и в продолжение нескольких минут лагерь был превращен в купальню. Солнце всходило, и ночная свежесть стала менее резкой.
На ближайших высотах показались группы всадников и пешеходов. До слуха европейцев долетел смутный шум, обличающий присутствие несравненно более значительного лагеря.
— Мы совершили туалет приговоренных, — сказал Герман. — Конец наш близок!
— Приговоренных? Ну, нет еще, — возразил доктор, — не обращались бы до сих пор с нами так предупредительно, если бы здесь нас ждала такая банальная развязка. Нас еще ждет какой-нибудь крупный сюрприз?
Зазвучали трубы — это мандарин собирал свой караван. Когда они взобрались на высоту, перед ними, с хребта горы, открылся вид на огромную долину, расстилающуюся внизу, у их ног. Под лучами солнца сверкали воды озера, и вокруг него, до самого края горизонта — равнина вся жила, занятая чудовищным лагерем.
— Озеро Багра-Эль-Куль, — сказал Меранд, — а маленький островок, виднеющийся вдали, — это, без сомнения, Карачар!
Вдруг над верхушками скученных палаток вдоль равнины — потянулась струйка дыма. Она двигалась с востока.
— Струйка дыма, которая передвигается! — воскликнул Ван-Корстен. — Это поезд!
И в подтверждение его слов, звук паровозного свистка пронизал пространство.
VIII. Желтая армия
Спустя два дня по прибытии пленников в лагерь, к ним явился китайский офицер и заявил, что они скоро должны предстать перед очи Господина. Европейцы были уже давно на ногах, разбуженные усилившимся шумом и гамом, который ни на минуту не прекращался за все сорок восемь часов их отдыха и который сейчас как бы предупреждал их, что произошло нечто новое.
Никто из них не обнаружил тревоги, которую испытывал.
После тяжкого утомления двадцатидневного пути, который был ими совершен вследствие таких неожиданных и трагических обстоятельств, после первого периода их узничества, они еще впервые основательно отдохнули в продолжение двух последних дней, и этот отдых, укрепив их физически, вернул им и обычную душевную стойкость. Но, вопреки их моральному подъему, неизвестность, тайна, которая их окружала, непрерывная боязнь «завтрашнего дня», быть может, ужасного для них, невозможность избегнуть ужасной участи, полная беспомощность в смысле средств предупредить Европу о неминуемой угрожающей ей опасности, — все это болезненно терзало их души и сделало их лица смертельно бледными.
В особенности Ковалевская поддалась слабости, совершенно понятной у переутомленной тяжелым путешествием женщины — нервы у неё были так страшно расстроены, что ей пришлось употребить над собою огромные усилия, чтобы по внешнему самообладанию не отставать от своих товарищей мужчин.
Боттерманс, не терявший её из виду ни на минуту, прилагал все усилия, чтобы ее подбодрить, оказывая ей тысячи маленьких услуг.