Надя все еще сидела в своей удрученной позе, когда появился снова китайский офицер, неся большой белый платок из шерсти и шелку.
— Я вас провожу к тому, кого вы желаете увидеть. Но вы должны этим закутать свое лицо, во-первых, для того, чтобы не быть узнанной, во-вторых, для того, чтобы не видеть, куда мы пойдем. Это — условие!
Девушка встала, кивком головы выразила свое согласие на все и беспрекословно позволила обернуть платок вокруг своей головы так, что лицо её было совершенно закрыто.
Взяв ее за руку, офицер в продолжение нескольких минут вел ее по дороге, которая показалась ей очень запутанной. Она чувствовала только, что прошла через несколько зал, несомненно, пустых, так как вокруг неё царило глубочайшее молчание, нарушаемое только слабым шумом их шагов по толстым коврам.
Затем её проводник остановился, отнял руку и удалился, и чей-то голос ей сказал:
— Снимите ваше покрывало!
Вся трепещущая, несмотря на старания быть спокойной, молодая девушка быстро сбросила платок.
Она стояла перед Тимуром, полулежащим на груде подушек.
— Что вам от меня угодно, сударыня? Быть может, вы приносите мне ответ ваших сотоварищей?
Надо было отвечать.
Она вдруг почувствовала, что слишком понадеялась на свои силы. Нужно было отказаться от всякого внешнего самообладания. И она заговорила прерывающимся голосом, задыхаясь, сопровождая свою речь лихорадочными, непроизвольными жестами, с горящим лицом, почти отчаянное одушевление которого особенно к ней шло, делало ее удивительно красивой.
— Я прихожу по собственному желанию… Вы отгадали, что я женщина, и это должно вам объяснить мою слабость, мое волнение… Ваши речи потрясли меня… Все, что вас окружает, что от вас исходит — так странно, так необычайно… Я сбита с толку, оглушена, охвачена головокружением… Смерть!
Я столько раз смотрела ей в лицо, что больше не боюсь уже её. Мы сами ее призывали, когда нас вели сюда. Мы благословляли бы небеса, если бы она пришла! Почему же смерть, которою угрожаете нам вы, пугает меня?! Моя душа колеблется, растерянная, между ужасом и влечением… Я ничего не понимаю! Изменить моим друзьям, Европе — нет, никогда! Но я восхищаюсь, я трепещу! Неведомая сила увлекает меня!.. Я пришла сюда не только для того, чтобы спасти моих друзей, но чтобы освободить и самое себя от какого-то непостижимого чувства. Но я хотела бы, чтобы земля разверзлась и поглотила меня!
На лице молодой женщины отражалось все её душевное состояние, рука машинально, то и дело, прикасалась к вороту платья, как бы желая устранить причину, мешающую свободно дышать.
По мере того, как она говорила, лицо Тимура прояснялось, привычная суровость его смягчалась. Эта перемена не ускользнула от девушки, как взволнована она ни была.
Инстинктом женщины она почувствовала, что из этой борьбы, где её пол проявляет свою силу, заключающуюся именно в увлекательной слабости, она может выйти победительницей, только признав себя побежденной.
Усилие принести роковую жертву собою было так жестоко, что жгучие слезы выступили на глаза молодой девушки, дрожащие ноги не могли её больше держать, и она почти упала на колена, закрыв лицо руками. Тимур сделал невольное движение, как бы желая встать, но ограничился тем, что придвинулся к ней несколько ближе и, не говоря ничего, стал ждать. Это продолжительное молчание вернуло Ковалевскую к сознанию положения, и она прошептала:
— Зачем противиться судьбе… В сущности, у меня нет ни друзей, ни отечества…
И, помолчав, она прибавила как бы про себя:
— При том же азиатская кровь течет и в моих жилах!..
Тимур поднялся.
— Азиатская кровь?! — воскликнул он.
— Да, мой дед был туркменский офицер!
Тимур живо приблизился к девушке и отвел ее руки от лица — с силой, но без резкости.
— Искренна ли ты, о, женщина?.. Сердце мое некогда было затронуто вами… вы не заметили тогда?.. Я ничего не забыл… И вот, увидев вас, я как бы переживаю вновь мою молодость… У вас — азиатские предки, и сами вы — полька. Как назывался ваш дед, туркмен?
— Он был полковник русской службы и назывался Рахмед!
— Рахмед, который начальствовал в Самарканде и был убит во время войны с турками?
— Да.
— Так вы в самом деле моей расы и крови великого Тимура! Рахмед — брат моей матери!
Голос Тимура звучал торжеством.
— Не боритесь же тогда с нами и с самой собою!.. Доверьтесь судьбе! Не почувствовали ли вы, что я вас все еще люблю, что я не переставал вас любить?
Если бы молния упала к её ногам, девушка была бы не более поражена, как словами Тимура— «Рахмед был братом моей матери».
Она почти не расслышала последних слов Тимура, хотя и ожидала их, так как во время первой же аудиенции у могущественного «Господина» отгадала его тайное влечение к себе и на нем основала свой план спасти своих товарищей, поддерживая в Тимуре надежду, что со временем сможет ответить на его любовь. Но что ее смутило, чего она не предвидела, и что сделало ее безгласной и беззащитной — это неожиданно открывшийся факт их близкого родства, кровной связи — совершенно неоспоримой и совершенно непредвиденной.
Так вот почему она испытывала больше изумления и восхищения, чем страха и ужаса от недавно пережитых ею, непостижимых впечатлений, вот почему могла возникнуть в ней идея её безрассудной, почти безумной попытки.
Тимур продолжал:
— Ты моей расы, девушка! И я люблю тебя! Будь мне товарищем в моей божественной миссии. Как солнце освещает мир, так твоя красота будет озарять мое великое и роковое деяние. Ты будешь сопротивляться бесплодно, так как сама судьба тебя толкает навстречу мне, и ты уже веришь в меня. Больше, чем узы крови, чем одинаковое происхождение, нас влечет друг к другу сродство натур и умов, и ни время, ни пространство не могли ослабить в моем сердце следов твоего очарования… И ты сейчас пришла ко мне сама, по собственному желанию, как льнет магнит к железу, волна к берегу… Я люблю тебя, а ты меня полюбишь, потому что понимаешь мое значение… Мое величие не возбудило в тебе ненависти… Несмотря на привитые тебе предубеждения, ты отделилась от твоих друзей и послушалась таинственного веления, которому повинуюсь, и я и которое нас соединит навек. И голос мой будит в твоей душе сочувственный отзвук… Я это чувствую, я это вижу…
Ковалевская беспомощно опустилась на ковер. Она была в обмороке.
Тимур поднял ее, понес и уложил на подушки, на которых сидел сам, ожидая её прихода.
Тесный галстух плотно охватывал шею молодой женщины. Он осторожно разрезал его своим кинжалом, вместо того, чтобы развязать, и вскоре легкая краска появилась на лице её.
Она открыла глаза. Тимур, склонясь к ней, коленопреклоненный, сжимал её руку в своих и тихо говорил:
— Успокойся, дитя мое… Тимур, повелитель мира, тебя любит и почитает. Ты будешь королевой Азии. Я благословляю Будду, направившего тебя ко мне, и клянусь тебе его именем, что над тобой не будет сделано никакого насилия. Я назову тебя своей только тогда, когда ты сама этого захочешь!
Еще плохо оправившись от волнения, девушка приподнялась. Но она уже начала яснее отдавать себе отчет в случившемся. Она долгим взглядом окинула Тимура у её ног и, не прерывая, слушала его речи. Способность ясно рассуждать вернулась к ней вполне.
«Да, он любит меня искренно, — сказала себе она. — Это непохоже на мимолетную прихоть… Скоропроходящая симпатия не склонила бы таким образом его гордую голову передо мною… Я сделала лучше, чем смела ожидать, и я должна идти до конца! Нужно продолжать играть мою роль, чтобы спасти моих друзей!..»
Она не отняла своей руки у Тимура. Загадочная улыбка время от времени появлялась на её устах.
— Пусть будет так! — сказала она, наконец, чтобы ответить на вопросы, которых нельзя было избегнуть: — Я сознаюсь, что меня увлекает нечто роковое… Все подтверждает ваши слова… В конце концов, как я могла бы противостоять вашему могуществу, раз мы — так, или иначе — в ваших руках… Притом же меня слишком поражают ваши великие замыслы для того, чтобы я могла отнестись к ним враждебно. Но, если вы хотите, чтобы я от души поверила вашему отношению ко мне и тому, что вы в самом деле хотите приобщить меня к вашему могуществу — могу ли я сейчас же испробовать силу данной мне вами власти?