— Ну что? Как дела?..
— Да все еще стоит, и прямо над нами!
Небольшая тучка то растягивается, то сжимается, то вроде бы кружит на месте, но тень от нее упорно прикрывает все поле, на котором мы расположились со всей своей группой.
А время идет и идет. Директор с тревогой поглядывает на часы.
Пудовкин уже несколько раз залезал на комбайн и смотрел на небо: может, отсюда, сверху, удастся получше разглядеть обстановку. В который раз уже он переспрашивал оператора: «Ну что? Скоро?» А тот молча разводил руками.
Уже невооруженным глазом было видно, что наш руководитель начинает накаляться от гнева, только на тучку это никак не действовало. Директор, искоса наблюдая за режиссером, в раздумчивости как бы бормочет про себя:
— А ведь через сорок минут надо будет отпускать комбайн…
Оператор отрывается от наблюдения за солнцем:
— Давайте тогда перенесем съемку на завтра… Только пусть комбайн пригонят пораньше.
— Какое завтра? — с досадой отвечает директор. — Люди должны нынче кончить свое поле, а утром отогнать комбайн километров за пятнадцать отсюда!..
Пудовкин взрывается. Пока в первый раз. Глаза у него блестят. Он багровеет от негодования. Срывающимся голосом начинает излагать свое отрицательное суждение и по поводу организации съемки, и насчет этого дурацкого климата, и по поводу допотопной кинематографической техники…
Директор, видя, что «разбудил зверя», пытается смягчить конфликт:
— Что же делать, давайте подождем еще немного…
Все молча, с надеждой и со злостью опять задирают головы в небо.
Минут через пятнадцать на телеге подъезжает председатель колхоза. Еще издали он машет кнутом и кричит:
— Время, товарищи!.. Давайте кончать!.. Нам тоже работать надо!
И тут Пудовкин взрывается вторично. Теперь уже на полную силу. Он подскакивает к киноаппарату, потом бежит к комбайну и колотит кулаком по его кожуху. Затем начинается что-то совсем странное и неожиданное. Это уже похоже на камлание или на шаманскую пляску. Он подпрыгивает, грозит кулаком солнцу, кричит, как ненавидит свою профессию… Наверное, стороннему наблюдателю это должно бы было показаться смешным и даже глупым. Однако никому из нас даже не пришло в голову улыбнуться. Это была не истерика, а полное драматизма и отчаяния сражение человека с судьбой и природой.
Председатель внимательно поглядел на Всеволода Илларионовича. В его глазах удивление сменилось сочувствием. Он кивнул головой нашему директору и тихо произнес:
— Слушай!.. Раз такое дело… ладно. Снимайте, сколько нужно… Снимайте, мы обождем…
Он что-то крикнул комбайнеру и, махнув кнутом, уехал на своей телеге.
Еще через час небо, наконец, очистилось, ни одна туча не закрывала солнце, и мы сняли все-таки свой злополучный кадр…
Я, актер, рассказываю об этом происшествии, как человек, причастный к искусству, привыкший к тому, что увлеченность своей работой может проявляться у художника так пылко, так открыто. И, хотя случай с Пудовкиным даже и для нашего брата, работника искусств, исключительный, все-таки мы с ним одного поля ягода. А вас, читателей, людей иных профессий, прошу учесть, что чрезмерная экзальтация художника в процессе его творчества — это результат того, что дело, которому он служит, требует от него не только мастерства, физических усилий, раздумий, а еще обязательно и эмоционального напряжения. Художник не может быть ни холоден, ни равнодушен ни к жизни, ни к своему искусству. Его темперамент — это одно из достоинств его дарования.
Вот эта-то сторона таланта постоянно проявлялась и в жизни, и в творчестве Пудовкина.
Кукрыниксы очень смешно и похоже показывали, как он выступал с речью в Хельсинки.
Вскоре после войны большая делегация деятелей советского искусства и культуры приехала в Финляндию. Кинематографистов представлял Всеволод Илларионович. И на первом же митинге он, как старейший и известнейший художник нашей страны, был одним из ораторов. Ну, естественно, что вместе с ним к микрофону подошел и переводчик — финн.
Полный жара, воодушевленный важностью собрания, взволнованный ответственностью своего выступления, Пудовкин начал свою речь вдохновенно и страстно. Произнес вступительную часть, остановился и… наступила пауза. Переводчик, меланхоличный, спокойный, не торопясь, записывал что-то в блокнот. Затем поднял голову и бесстрастно, размеренно принялся передавать содержание речи оратора. С трудом дождавшись окончания его перевода, Пудовкин с беспокойным своим темпераментом выкрикнул новый заряд своих мыслей, но невозмутимый финн снова трансформировал высокое напряжение его речи в едва слышные колебания звуковых волн.