— Блинов, пожалуйте к доске! Дайте ваш дневник, Репин… Чирков, выйдите из класса и останьтесь на два часа после уроков!..
И, надо сказать, эта форма обращения доходила и до ума и до сердца мальчишечьего. Раз ко мне относятся с таким уважением, стало быть, и я не должен ронять своего достоинства. И старались, старались мальчишки. По крайней мере первые год-два. Ну, а дальше… дальше шло у каждого по-разному.
У меня возникло неожиданное обстоятельство. Приехал из Санкт-Петербурга учитель пения. Столичный житель — усы закручены, узкие брюки, ботинки с широким вытянутым носом — прямо маленькие крокодилы. В класс приходил со скрипкой и проверял, у кого есть музыкальный слух. Я заслужил его одобрение. После этого он принялся выяснять — а есть ли голос. И в общем, я попал в новый школьный хор. Занятие было увлекательное. Надо было приходить в училище в неурочное время и в компании со старшеклассниками распевать незнакомые песни. Занимались мы с увлечением. Бывало даже, что пропускали очередное катанье на коньках.
Как только хор сладился, Анатолий Андреевич принялся разучивать с ним церковные напевы, сначала, чтобы петь общую для училища утреннюю молитву. А потом принялись за сложные музыкальные сочинения Архангельского, Бортнянского. И уж совсем неожиданно на одной из спевок появилась группа гимназисток и объединилась с нашим хором.
Это была выдумка нашего музыкального руководителя. По строго установленному правилу все ученики реального училища и все гимназистки обязаны были по воскресеньям приходить в церковь и слушать обедню. Анатолий Андреевич сговорился с нашим законоучителем отцом Михаилом, и с соизволения директора училища и начальницы гимназии в Успенской церкви наш батюшка стал служить обедню только для учеников, а на клиросе в эти дни пел наш объединенный хор.
Церковные эти службы получались совсем особого рода, вроде концертов. Отец Михаил был, видно, прирожденным актером: с таким темпераментом и искренностью вел богослужение, так увлеченно обращался то к господу богу, то к молящимся, что они, как зрители на спектакле, и сочувствовали ему и делили его волнение.
Особенно трогательными и увлекательными были его службы на седьмой неделе великого поста. Мы, ученики, обязаны были в эти дни говеть. То есть ежедневно ходить в церковь и готовить себя к исповеди и причащению. Подготовившись, поодиночке шли на клирос к отцу Михаилу. Он выспрашивал, в каких грехах повинны мы были за минувший год.
— Не лгал ли? — тихонько спрашивал священник.
— Грешен, батюшка, — шепчешь ему в ответ.
— Не воровал ли?
— Нет, батюшка.
— Не обижал ли родителей?
— Грешен, батюшка.
— Не нарушал ли законов божеских?.. Еще в чем грешен, сын мой?..
— Не помню, батюшка… — робко отвечаешь отцу Михаилу, так как кое-какие прегрешения имелись, конечно, за душою, но страшновато было в них признаваться.
Тогда священник покрывал твою голову епитрахилью — черной широкой лентой с золотым узором — и произносил, наконец, успокаивающие слова: «Прощаются и отпускаются тебе твои грехи, сын мой. Иди и не греши больше!»
С легким сердцем покидал исповедующийся место своего покаяния, а назавтра все мы, старательно вымытые, причесанные, в отглаженной форме, являлись на последнюю обедню — причащаться. Служба в этот день шла по-праздничному, в бодром темпе. В конце ее каждый, прошедший исповедание, подходил на амвоне к священнику, выпивал ложечку теплого кагора с кусочком просфоры и отходил, счастливый тем, что наконец-то безгрешен и что впереди целая праздничная неделя, когда каждый день можно будет играть в бабки, лазать звонить на колокольню, смотреть ледоход на Вое, да и мало ли какие еще занятия может изобрести человек, совершенно свободный от уроков.
В общем, церковные эти службы и обряды были для меня театром, который и будоражил мои чувства и приучал к лицедейству. Тут на первом месте стояла великопостная служба. Для каждой недели она была особой. С иными обрядами, молитвами и песнопениями. На всю жизнь, к примеру, запомнилась мне молитва Ефрема Сирина. Страстное, покаянное обращение к богу. Она-то и была лучшим монологом отца Михаила. Он становился перед царскими вратами, смиренно опускал голову и руки и тихим, проникновенным голосом начинал свое слово: «Господи! Владыко живота моего!..»
Батюшка излагал свои вины перед богом, каясь в них и прося помощи. Голос его крепнул, глаза подымались к иконе Вседержителя, руки воздымались горе, и, казалось, вся огромная туша священника сейчас взлетит к куполу церкви.