Часа через четыре добрались мы до первой почтовой станции, где надо было менять подводу. В душной, жарко натопленной горнице распарившиеся, краснолицые мужики усердно пили чай из медного, давно не чищенного самовара. Перед каждым лежала его снедь — хлеб, картошка, изюм — вместо сахара — либо мед. В чайнике была заварена какая-то сушеная ягода, с приятным ароматом.
Пока я разоблачал своего спутника и усаживал его на лавку, наш ямщик заглянул в соседнюю комнату, громко поспорил там с кем-то и заторопился в обратную дорогу.
— Прощевай! — сказал он, проходя мимо нас и открывая дверь на улицу.
— Прощай, — ответил я и, спохватившись, крикнул вслед: — Погоди, а как нам дальше-то быть?
— Иди к начальнику, — ответил он уже из-за двери.
Начальник долго изучал мою бумагу, внимательно разглядывал обе печати. Затем пристально посмотрел на меня и твердо произнес:
— Все одно лошадей нет.
— А как же нам быть?
— Ожидать, значит, придется.
— Но ведь стоят же во дворе подводы… Вон ямщики чай пьют.
— Эти… по другой надобности. Они ехать не могут. Вот прибудет кто из Суны, в обрат поедет, с ним вас и отправлю.
— А сколько ждать-то придется?
— Что я, предсказатель какой? Ну… приедет…
— Да поймите, мне ждать нельзя. У меня больной на руках.
— А кто нынче здоровый? Я сам шесть недель в тифу провалялся. Еще и сегодня чуть на ногах стою. Вишь голова… — и он погладил себя по коротко остриженным волосам. — Пущай там за печкой лягет… А ты занавеску задерни, вот и будет ладно.
— Прошу вас… У меня же нервнобольной… Мандат же у меня… Вы же видели!
— Видел я, все видел. Ступай, как сказано. Самовар горячий… И я чаю попью.
И как ни бился я, а пришлось и мне с Павлом заняться едой и чаепитием. Потом я отвел его за занавеску, уложил отдыхать, а сам уселся у стола и принялся ждать. Дремал, курил крепчайший самосад, от которого першило в горле, слушал разговоры ямщиков об их домашних делах.
Время шло. Кто-то приходил в избу, кто-то уходил. За окнами пофыркивали лошади, скрипели полозья, а наше положение не менялось. Начальник занимался своими делами, заглядывал иногда в нашу комнату, но даже и не смотрел в мою сторону, хотя я всякий раз с надеждой искал его взгляда, покашливал, кряхтел, вздыхал, чтобы напомнить о своей нужде.
И хотя в ожидании время тянется медленно, но все-таки и не стоит на месте. Посмотрев в очередной раз в окно, я увидел, что день уже кончился. С дальнего конца села поползли сумерки, и на темно-сером небе замигала первая звезда. Начальник зажег лампу, которая висела над потухшим самоваром, присел к столу и стал крутить козью ножку, взяв чей-то кисет с самосадом. Крупно рубленный табак трещал, и кисловатый дым щипал глаза. Несколько раз затянувшись, он хрипло сказал:
— Сыроват… но заборист, — и продолжал сосредоточенно курить.
И тут сначала я, потом ямщики, а затем и начальник услышали тихий, тонкий и какой-то тревожный звук. Откуда он взялся? Как прилетел в эту горницу? Дрожащий, печальный, метался он под потолком, толкался между нами, но чей был и откуда шел, никто из нас не мог поначалу сообразить, пока, наконец, все вдруг, как по команде, не обернулись к занавеске, Это стонал Павел…
Нет, не стонал, а пел. Но только пение было странное, непривычное. Пел он без мелодии — просто тянул и тянул одну ноту. Вроде бы причитал или твердил какие-то заклинания. Он выпевал что-то, не повышая, не понижая голоса, и потому даже и тогда, когда мы стали разбирать слова, смысл того, что мы слышали, не сразу стал доходить до нас: очень уж не вязалось содержание озорной песни с заунывной, тоскливой манерой ее исполнения. И вместо того чтобы веселить, песня оставляла ощущение безнадежной печали, нестойкого покоя, который вот-вот разразится трагической вспышкой.
А рассказ в ней шел о теще и о семерых ее зятьях, которых она привечала, угощала, одаривала, а под конец выпроваживала из дома. Причем любимый зять хотя и пользовался лучшим куском за столом и награждался самым дорогим подарком — козловыми сапогами, зато и при расставании получал прощальный привет — колом по башке.
— Чего это он? — спросил начальник, когда голос за занавеской поутих. — Отродясь этакого не слыхал… Хуже, чем на поминках…
— Сумасшедший, — ответил я.
— Ты что?.. В самом деле?
— В сумасшедший дом везу.
— Да-к… чего ж ты раньше-то!..
— Я ж говорил, что больной… Бумагу показывал.
— Черт ее разберет, эту бумагу…
— А голосит-то он зачем? — спросил один из мужиков.