— Кто ж его знает. Может, от скуки. Всю дорогу молчал.
— Он не буйный? Припадки с ним бывают?
— Не доктор я… Поручили везти — везу.
— У их, у безумных, сила необыкновенная, — сказал второй мужик, — он один всех нас поломать может!
— Уж и всех, — засомневался первый.
— Я тебе говорю! Нам фершал сказывал. Прямо как у быка сила…
— Ну вот что, — поднялся из-за стола начальник, — это не годится, больного человека тут задерживать. Надо скорей в больницу, к докторам… Везти надо сейчас же…
— Вы же сказали, что лошадей нет, — вмешался я.
— Молчи уж ты, раззява… Толком и объяснить-то не мог ничего. Давай, собирай своего. Поедете сей момент!
Дальше начались у него переговоры, потом перебранка с ямщиками, которая закончилась тем, что один из них, плюнув со злости, надел шубу, прихватил тулуп и вышел во двор, хлопнув изо всех сил дверью.
Спустя несколько минут я усаживал в сани Павла, а наблюдавший за нами начальник негромко подавят советы:
— Да не будь ты валенком! Как приедете в Суну, сразу заявляй — у меня безумный на руках. Буйный! Могет, мол, все сокрушить вокруг себя… Тут тебе сразу же лошадь! Еще дотемна завтра будете в Вятке. Понял, что ли? Так и действуй!
Совет был хорош. На каждой следующей станции, едва только я объявлял, что везу сумасшедшего, как сразу же находилась подвода, чтобы везти нас дальше и поскорее освободить помещение от опасного путника.
Через сутки я уже сдал его в больницу под расписку. И когда санитары повели его по длинному коридору, он на первых же шагах задержался и в последний раз долго, укоризненно, но все так же молча посмотрел мне прямо в глаза.
— Прощай, Павел! — сказал я и махнул ему рукой.
Никогда больше не встречал я этого человека, но долго носил в себе чувство вины перед ним. Почему я не выспросил того, что хотелось ему сказать? Может быть, в том и была его болезнь, его печаль, что не была она разделена ни с одним человеком на земле…
Ямщик довез меня до вокзала. Утром я занял в теплушке доброе место на верхних нарах у стенки. Паровоз дал гудок и не торопясь потащил наш состав в Петроград.
КОРОТКОЕ СЧАСТЬЕ ВЕНЬКИ ВИХОРЕВА
Весною была объявлена новая экономическая политика — нэп, как ее стали именовать. И за какие-нибудь полторы-две недели город преобразился. Пустынные до этого ряды Александровского и Сенного рынков, Гостиного двора, Невский, Литейный, большие проспекты Петроградской стороны и Васильевского острова сразу же разукрасились вывесками лавок, лавочек, магазинов, ларьков, открытых неизвестно откуда появившимися торговцами дореволюционных лет и предприимчивыми деятелями новой эпохи.
В витринах разлеглись давно не виданные, позабытые товары, и прохожие толпились у широких окоп, с любопытством глазея на пеструю галантерею, обувь, ткани, одежду.
Нашу компанию больше занимали выставки продовольственных лавок, а в особенности булочных, где так соблазнительно были разложены разнообразнейшие образцы хлебопекарного искусства.
Голодный русский человек, думая о еде, в первую голову мечтает о хлебе. Мы жили постоянно впроголодь, потому и думки наши прежде всего были о свежем, ароматном, подрумяненном товаре булочных. А уж чего только не увидишь, бывало, на их прилавках: караваи, кирпичики, булки, халы, плюшки, слойки… Прямо глаза разбегались. Но самым желанным казался нам ситный с изюмом! Ноздреватый, пышный, с поджаренной корочкой, с ягодками изюма, которые темнели, как родинки, на его белом теле. И если весь остальной хлеб лежал цельным, то ситный обязательно был разрезан, чтобы можно было полюбоваться всей его прелестью…
Стоили теперь эти булки и караваи — копейки, вместо прежних миллионов. Да только беда была в том, что копеек-то у нас стало меньше, чем прежних, дешевых миллионов. И, исходя из этих обстоятельств, мы по-прежнему покупали самый недорогой черный хлеб. А уж если и позволяли себе купить немного белого, то ели его аккуратно, как лакомство. Почти с той же бережливостью, как в дореволюционные годы у нас, в Нолинске, ели его приезжавшие из деревень крестьяне.
В вятских наших краях пшеница не вызревает, и хлебушко люди ели ржаной, иногда с примесью сероватой овсяной муки, и именовался он в этом случае ярушником. На базаре частенько доводилось мне видеть, как, сидя на телеге или в санях, приехавшие из глухих углов нашего уезда мужики и бабы ели нолинские бутерброды: на большой ломоть домашнего черного хлеба положен тонкий ломтик белого. Кусают его потихоньку, пальцем отодвигая булку подальше к краю. Больше вприглядку, чем вприкуску.