Во время грустных этих размышлений вдруг в дверях класса появился в шубе с бобровым воротником, в громадной боярской шапке сам Павел Иванович Лешков. Знаменитый актер Александринского театра и один из педагогов ИСИ. Красивый, большой, важный, оглядел всю нашу печальную компанию и поманил меня пальцем.
— Оденься… Пойдем!..
Я набросил свою ватную куртку, натянул на голову студенческую фуражку… Ах, я так гордился ею, но похоже, что сидит она теперь на мне не по праву, не на той голове следовало бы ей быть!..
Не говоря ни слова, Павел Иванович шествовал впереди меня. Мы спустились по длинной лестнице и все так же в молчании вышли во двор.
— Ну, что? — спросил он наконец, повернувшись ко мне.
Я развел руками.
— Вот теперь и радуйся!.. Удостоился!.. Конечно, вы люди передовые, мы — народ отсталый… А чего успели? Доказали, что вам делать в театре нечего!.. Чем же теперь заниматься станешь? Здесь-то уж, видно, оставаться ни к чему… Да вас тут никто и держать-то не станет… Куда пойдешь-то?
— Не знаю, — прошептал я и потянул в себя воздух, чтобы не зареветь.
— Не знаешь? — переспросил Павел Иванович. — А ведь я хотел, чтобы ты пошел в мою мастерскую… Я за тобой два раза послов посылал. Звал к себе. А ты что отвечал? Радлов человек передовой, а Лешков отсталый. Ему на свалку пора…
— Я не говорил «на свалку»…
— Не говорил, так думал. Один черт!.. Вот передовой-то человек тебя и выучил… на дворника! А Лешков бы из тебя настоящего артиста сделал! Кондрат Яковлев у нас, в Александринке, последние годы играет. Я считал — вот ему замена будет. Ведь вот я тебя как оценивал-то!.. А теперь тебя и на порог к нам пускать нельзя. А зачем ты нам? Кривляться на сцене? Это кому же интересно будет на тебя смотреть?.. Нет, брат, у нас театр, а не балаган площадной!..
Долго ходили мы вокруг двора. Дородный, разгорячившийся Павел Иванович в распахнутой шубе и я, унылый, подавленный, съежившийся в своей куртке. Лешков громил и поносил все и всех, имевших отношение к «левому» искусству. Видно, досадило оно ему, наверное, обижало, что кто-то смел говорить об его отсталости. Верно, изливал он свою неприязнь ко всему новому, что нарождалось не только в искусстве, а и во всей нашей жизни…
Конечно же, рождение нового происходило часто в обстановке неприязни и противодействия тех, кому и не хотелось и поздно было менять свои убеждения и позиции в искусстве. Но, правда, случалось и так, что, пережив время увлечения поисками и стремлением открыть небывалые пути искусства, новаторы возвращались на испытанные дороги своих предшественников.
Не вышли из нас реформаторы искусства и вожди «левого» театра. Но годы нашего учения, годы опытов и поисков ни для кого не пропали зря. Встряска, которую мы получили, была не только серьезнейшим испытанием нашего малого умения, но и стойкости наших убеждений, и силы влечения к работе в театре.
Мы перетерпели горькое свое поражение, и оно стало нам суровым уроком на всю жизнь, укрепило убежденность, что каким бы ни было твое искусство, а оно должно быть искусством для людей, а не для самого себя, оно должно нести людям свежее слово о мире, в котором они живут. В этом-то и есть новаторство художника и того направления, к которому относится его творчество. Заново открыть мир, взглянуть на него непредубежденным взглядом, разглядеть в нем то, что растет и что обречено на отмирание, поддержать ростки молодого, научить людей распознавать его и помогать его росту.
Так говорю я на исходе дней своих. В этом убедила меня вся жизнь и вся работа моя. А первое внушение получил я со своими товарищами на том давнем провале нашего театрального эксперимента.
Казалось, поздно нам было тогда отказываться от всего, чем занимались почти два года, а в то же время, словно бы из дремучего леса, где плутали в чаще, вышли мы на просторную дорогу к своей цели.
Вся беда наша была в том, что, решив стать будущими преобразователями театрального дела, мы учились и тренировались только в поисках выразительной формы поведения актера на сцене, вовсе не заботясь о том, что должен он сказать, в чем убедить своих зрителей.
«Человек, каков он есть, таков и есть. Ни изменить его духовную сущность, ни наделить его талантом я не в силах, — заявлял нам наш руководитель, — но я могу научить его, как надо держаться на сцене, чтобы людям, сидящим в зрительном зале, было бы интересно на него смотреть… Актер на сцене интересен только тогда, когда в его теле смещены вертикальная и все горизонтальные оси…»