И вот на занятиях драмой мы ежедневно упражнялись в том, что учились двигаться, «смещая свои оси»… Со стороны это выглядело как попытка скопировать египетские барельефы.
Ну, а голоса наши должны были быть так же подвижны, как наше тело. Свою речь мы старались сделать музыкальной и разнообразной по интонациям. Голос наш должен был то взвиваться вверх, то падать вниз, в нем должны были чередоваться крик и шепот. Мы заботились не о том, что́ сказать своей будущей аудитории, а как бы позамысловатее произнести наши реплики.
И когда, уставшие и запутавшиеся в своих механических упражнениях, мы огорчались, не испытывая радости от своего труда, нас подбадривали каким-нибудь сенсационным сообщением о новых достижениях Жени Лавровского — любимого ученика нашего шефа.
— А вчера Женя прочел монолог Ричарда IV, вися вниз головою на гимнастической лестнице!.. Это было замечательно… Это необыкновенное искусство!..
И мы, потрясенные примером Жени, вновь принимались за свои экзерсисы…
Несколько лет спустя мне привелось работать с этим прославленным воспитанником нашего мастера в одном театре, и я видел, с каким великим трудом освобождался он от того «уменья», которое приобрел за годы учения.
Многие пробовали открывать новое в искусстве в те годы, да это было естественно и для времени и для молодых художников. Но только поиски-то шли часто не от внутренней потребности художника по-своему выразить свое восприятие мира, а от моды, от общего увлечения переделывать и перестраивать привычный порядок. И сколько их, этих зачинателей и пролагателей, выдумывали небывалую еще форму, а втискивали в нее старые, поношенные идейки. Но из той обильной поросли театров, студий, выставок, журналов, литературных манифестов многое ли удержалось в жизни, многое ли принесло плоды и созрело на семена?
На книжной полке рядом со стихами Маяковского из изданий тех лет стоит малая стопка книг, доживших до наших дней, а как много имен и произведений позабыты не только читателями, но даже и исследователями литературы эпохи становления Советского государства.
У Эйзенштейна после «Мудреца» появился «Броненосец «Потемкин», у ленинградских ФЭКСов — «Трилогия о Максиме» — произведения действительно новые и живые. А сколько театральных и киноначинаний канули в Лету, недолго попугав зрителей фантастичностью приемов постановки своих представлений.
Сколько живописцев выросло и осталось от тех буйных «салонов» двадцатых годов и сколько десятков имен теперь никому не приходят на память? Музыку Шостаковича и Прокофьева слушает весь мир, но ведь они не одни пробовали идти по непротоптанному пути в искусстве.
Выжили, утвердились и запомнились людям те художники, которым было что сказать «о времени и о себе»… Но, впрочем, так было и прежде, будет после нас и во все дни «живота человеческого».
А все-таки время молодости нашей, время начала нашего искусства было и беспокойным, и озорным, и горячим. Время, в которое жили мы увлеченно, весело: изобретали, ломали, любили и ненавидели во всю силу своего сердца. Так это было чудесно, что и следующим поколениям художников страны желаем мы такой же тревожной юности, такого же бурного начала творчества…
А вот в день нашего испытания, как ни тяжек был провал, именно он помог нам разобраться в путанице, что царила у нас в мозгах.
Трудное лето прожили мы в тот год, но осенью началась у нас другая жизнь, по-иному принялись мы теперь постигать актерское дело. Не о том стали мы заботиться, чтобы сыскать интересную позу на сцене, а чтобы, объединившись со своим героем, увлечь зрителей добрым его примером, внушить людям добрые мысли, пробудить в них стремление к правде, чести, любви…
И тут впервые мы увидели, как трудно дело актера. Каких сил, какого труда оно требует. Как заставляет оно порою отказываться от многих радостей и удовольствий, как целиком забирает все время актера, как заставляет его жить одной лишь страстью, одним влечением — сценой или объективом киноаппарата. Едва сыграл ты порученную или выпрошенную роль, как уже охватывает тебя новое желание изобразить следующего героя следующей пьесы. И снова приходят дни и ночи мучительных раздумий над образом. Снова беспокойно ищешь, как бы убедительнее и правдивее представить своего персонажа. Опять радуешься мелким находкам в работе и приходишь в отчаяние от бессилия выразить то, что задумал автор.