И вот пошли годы настойчивых трудов, чтобы дойти, стать вровень с труппой, в которую попал. Потом настало время углублять и оттачивать свое умение, чтобы справляться с теми задачами, которые ставили перед нами не только театр, а и радио, и эстрада, и кинематограф.
А нынче опять у меня беспокойные, тревожные годы — как бы не оторваться от молодых, от времени, которому нужно искусство сегодняшнее. И надо ли уж так держаться мне за умение, которое приобрел я десятки лет тому назад?.. Как бы ни был я отягощен теперь своим возрастом, но, если живет еще во мне желание быть художником, опять и сызнова надо мне приниматься за учение.
Как сказано Блоком: «Покой нам только снится!»
А ведь в этом беспокойстве жизни и заключена привлекательность бытия художника.
Но в молодые-то годы казалось, что учение — это короткий период, после которого пойдет только лишь легкая, приятная творческая деятельность… Лишь бы только протянуть пару лет в институте. А тут еще Саша Курков выручил меня, устроив писарем в штаб своего полка. Я был вольнонаемным. Форму не носил, военная дисциплина мне не докучала. Переписывал какие-то бумажки да пару раз в неделю дежурил по ночам у молчавшего телефона. Вознаграждался я за это роскошно — красноармейским пайком. Это был год полного материального благополучия…
Ну, а на третьем курсе я был удостоен стипендии, и все мои бытовые заботы отпали.
Впрочем, и рассказал я об отхожих своих промыслах не затем, чтобы пожалели бедного юношу. Мы тогда вовсе не считали себя ни несчастными, ни обездоленными, все шло как нельзя лучше. Учились, молодость была с нами, впереди виделись долгая жизнь и замечательная работа. Рассказал я о своих похождениях только затем, чтобы показать, что время тогда было особенное.
Третий курс института был самым ответственным и решающим для нас. Впервые мы стали работать не над отрывками или отдельными сценами, а над целым спектаклем. Теперь уже надо было изображать не короткий эпизод, в котором наш персонаж радовался или огорчался, теперь надо было создавать весь характер человека, его образ, его стремления и поступки, представлять, учитывая противоречивые обстоятельства жизни, разнообразные проявления его натуры.
Правдивости и обаяния, которых довольно было на то, чтобы изобразить эпизод, малый отрывок жизни героя, теперь уже было недостаточно, нужен был еще жизненный опыт, наблюдения над поведением людей. Надо было разбираться в духовной жизни человека, чтобы изображать не условную фигуру или театральную маску, а убедительный человеческий образ и характер.
Не было у нас ни умения, ни практики. Но дни-то и ночи были куда длиннее нынешних. И энергии и запалу хватало вполне и на то, чтобы, прорепетировав много часов подряд на сцене, перейти в аудиторию слушать лекции, потом еще заниматься голосом и движением, а в переменах или в вечерние часы прибежать в студенческую комнату отдыха и послушать, а то и принять участие в нескончаемом капустнике-концерте, который обычно шел там беспрерывно с утра до ночи.
Здесь постоянно толпился народ, всегда было шумно и весело. Тут по очереди одни демонстрировали свои актерские выдумки, другие были зрителями и судьями.
Институт перевели в помещение Аничкова дворца, и вот, бывало, в длиннейшем его коридоре, который тянется вдоль всего фасада этого здания, из конца в конец гремел могучий голос Саши Кистова, рвавшего в клочки монолог какого-нибудь шекспировского героя. Иной раз сквозь шум и гам прорывались звуки пианино — Менакер наигрывал мелодию новой песенки. А то на взрывы хохота торопились по коридору любопытные, чтобы посмотреть, как Березов, Гуревич и Черкасов пляшут какой-то немыслимый танец, пародируя популярных в те годы комедийных киноактеров Пата, Паташона и Чаплина. Теперь редкие люди знают имена Пата и Паташона, а в свое время над их похождениями от души смеялись пять континентов земного шара.
Танец наших студентов сложился не сразу. Поначалу просто Черкасов передразнивал нескладную походку тощего верзилы Пата. Он и сам был худ и длинен, и сходство между ними было удивительное даже без грима и без костюма. Потом его представление стало расти, к движениям Пата он стал прибавлять свою собственную выдумку — вскидывал ноги выше головы, обнимал самого себя длиннющими руками так, что они сходились у него на спине. И создавалось полное впечатление, что это два человека сжимают друг друга в объятиях. Как-то разыгравшись, он схватил за руку Геру Гуревича, своего невысокого однокашника, стоявшего среди зрителей, и потащил за собою в круг. Тот сразу же включился в шутку и побежал за своим приятелем, семеня ножками так, как это делал на экране Паташон. И вся аудитория радостно засмеялась удивительному сходству двух своих товарищей со знаменитыми комиками. На следующий раз кто-то из студентов принялся наигрывать на пианино польку, во время того как Черкасов и Гуревич снова стали представлять своих киногероев, и музыка установила темп их гулянья. А потом в очередной раз к прогуливающимся «иностранцам» из круга зрителей подпрыгивающей походкой Чарли Чаплина выскочил Петр Березов и, помахивая тоненькой тросточкой, заторопился за ними. И вдруг оказалось, что эта троица объединилась в дружную компанию. Они прекрасно уживались вместе. Один перед другим изощрялись в шутливых движениях, устраивая что-то вроде перепляса. Только в их танце было гораздо больше комизма, собственной выдумки, чем настоящих танцевальных па, — впрочем, именно это-то и делало соревнование трех актерок смешным и увлекательным.