С минуту он молчал, а затем его вдруг прорвало, и он набросился с ругательствами на нашего друга: «Ты… длинный болван! Чего ты здесь кривляешься? Иди работать, столб телеграфный!.. Верста коломенская…» — дальше пошли выражения еще более резкие, я, пожалуй, не рискну их здесь повторить.
Черкасова эти реплики привели в совершеннейшее негодование. Он то краснел, то бледнел от обиды. Порывался что-то сказать, но не мог, так как шел наш общий танец в дальнем углу эстрады. И пока не кончился наш парад и не прошли сольные куски Паташона и Чаплина, парень за столом поносил Черкасова последними словами. Наш друг, закусив губу, ждал своей минуты. И вот началось его соло. Одним прыжком он подскочил к краю помоста и принялся проделывать свои удивительно смешные движения прямо над столом своего ругателя. Никогда до сей поры не танцевал он с таким темпераментом. Зал вдруг замолчал и уставился на танцора. А тот, не прерывая своей пляски, беспрерывно выкрикивал что-то своему противнику. По отдельным словам, долетавшим до нас, мы представляли, что речь нашего приятеля состояла не из самых благодушных выражений… И в то же время тощие ноги Пата мелькали у самого носа его обидчика. Мы боялись, что сейчас у него будет разбита физиономия. Мы видели, что он молчал и, совершенно обалдев, мотал головой из стороны в сторону, не в силах оторвать глаза от расшлепанных громадных ботинок, ежесекундно угрожающих ему… Это было и дико, и смешно, и в то же время страшно за то, что вот сейчас разразится настоящий скандал. Переглянувшись, мы с Березовым кинулись отплясывать заключительную часть нашего номера и, оттеснив Черкасова от ненавистного ему человека, убежали, наконец, со сцены.
Не помню я другого такого концерта, где бы нам так неистово хлопали и кричали… А самым горячим поклонником нашего выступления оказался тот самый ругатель. Он что-то вопил, аплодировал, пытался вскарабкаться на эстраду. Наконец, ворвался за кулисы, кинулся к Черкасову с поцелуями, упрашивал пойти с ним в ресторан выпить за искусство и за дружбу… Словом, наша победа была полная, хоть и досталась довольно трудно…
…В ЧУЖОЙ ДУШЕ НА МНОГО ЛЕТ
Право же, в том, как шло становление советского театра, во что он вырос, есть приметный вклад бывших студентов Института сценических искусств, прежних моих товарищей.
Многие из нас долго сомневались в правильности избранного пути, мучились днем и ночью, примеряя себя к иным профессиям. Но Николай Черкасов, как я понимаю, решился на актерство сразу и бесповоротно. Были и у него терзания, огорчения и разочарования, как и у всякого художника, но дорогу-то свою в жизни он выбрал не колеблясь и никогда не раскаивался в своем выборе. И это было счастьем и для него самого и для множества его зрителей.
Я ведь говорю о своем восприятии этого человека. Может быть, здесь что-то и не совпадает с подлинными обстоятельствами его жизни, но мне он кажется рожденным именно для своей профессии. Учение, труд, опыт лишь отшлифовали его замечательный талант, а самою природой он был рожден затем, чтобы быть актером.
Голос, особенно в молодости, был у него грудной, глубокий, большого диапазона, и управлял он им весьма искусно. В студенческой комнате, аккомпанируя сам себе на пианино, он охотно певал арию хвастуна Фарлафа. Может быть, в оперном театре она и не прозвучала бы в полную силу, но в нашем небольшом зальце голос Черкасова звучал и переливался так, как будто бы самый воздух вокруг слушателей становился густым и упругим.
В тюзовском спектакле «Дон-Кихот», охраняя сон Дульцинеи, он пел серенаду. Это была настоящая концертная музыка: мягкий, обаятельный голос заполнял весь зал.
А в фильме «Депутат Балтики» всю свою роль он провел на срывающемся, иногда даже визгливом фальцете.
Ростом, как говорится, бог его не обидел, а он превосходно понимал и чувствовал особенности и преимущества своего сложения. Не только во всякой роли, но и в каждой сцене он прежде всего изобретал своему герою своеобразную манеру движений. И всякий его персонаж двигался не только по-своему, но всегда четко и выразительно. Наверное, впервые стал он приучаться к этому в мимансе Мариинского театра.
Черкасов надолго запомнил странный для нас, драматических актеров, условный язык балета и очень забавно показывал, как герой должен изъясняться в любви героине, — раскидывал в стороны длинные свои руки и затем торжественно прижимал их к груди, чуть покачивая головой со стороны на сторону. Это означало: я вас люблю! Вытягивал вперед левую руку и, описав правой широкий круг, настойчиво тыкал ее указательным пальцем в безымянный палец левой руки. Теперь это означало: выходи за меня замуж!