Дон-Кихот был одет в узкое черное трико, какое одевают акробаты, однако Черкасов носил его с таким чувством собственного достоинства, что и зрители верили — перед ними человек в рыцарском одеянии. Когда вместо копья он брал в руки кочергу, вся аудитория была убеждена вместе с ним, что он держит грозное оружие. Санчо Панса подводил Дон-Кихоту трехколесный велосипед, у которого к рулю была приставлена бутафорская лошадиная голова, а за седлом трепался пучок мочалки вместо хвоста, и едва только Черкасов, потрепав по челке, называл своего рысака по имени, как уже весь зал был уверен, что видит прославленного Росинанта. Дон-Кихот так серьезно, так величественно сидел на велосипеде, что никому и в голову не приходило улыбнуться над нелепым поведением Рыцаря Печального Образа. Для этого человека все было совершенно естественно и закономерно.
«Дон-Кихот» был трудным спектаклем, весь он был построен на движении, и играли мы его в весьма энергичном темпе. Даже в те молодые годы, разгримировавшись, Черкасов садился на диван в актерском фойе и долго сидел закрыв глаза, отдыхая от труда, которому отдавал столько сил.
Спектакль был ярким, увлекательным, на него с удовольствием ходили и юные и вполне взрослые зрители, поэтому играли мы его часто, стало быть, часто же приходилось и уставать от него, однако этой нагрузки молодому актеру было недостаточно, в нем постоянно жило желание играть еще и еще.
В это время мы затеяли ставить «живую газету», которая весело и злободневно откликалась на жизнь ленинградской молодежи. Назвался этот коллектив — «Комсоглаз». Выступления его очень хорошо принимались зрителями, и тогда комсоглазовцы решили шагнуть дальше в своей работе. Актер Любашевский, он же драматург Дэль, он же еще и Жуленго — сочинил для этого коллектива пьесу под названием «В трех соснах». Тюзовский режиссер Гаккель поставил спектакль, и заиграли мы его по рабочим клубам и дворцам культуры.
Веселое получилось представление, смотрели его охотно и шумно. Одним из самых привлекательных персонажей был рабочий парень Звонарев, которого изображал Черкасов. Автор придумал ему внешнее сходство с Патом, и компания хулиганов, принимая его за киноактера, заставляет Звонарева танцевать. Плясал Черкасов очень смешно, а в то же время в его герое было что-то дон-кихотовское — наивность, доверчивость, доброта…
И в Пате, и в Звонареве, и в Дон-Кихоте актер открыл что-то общее — не только эксцентрическую внешность, но и внутреннюю их сущность — чистую детскую душу. Видно, это и была та главная тема в искусстве, которая увлекала его тогда.
В эти же тюзовские времена состоялась и первая встреча Черкасова с кинематографом. В немом еще фильме «Луна слева» он сыграл свою первую роль.
Вылетели уже из головы и подробное содержание картины, и даже характеры персонажей, которых мы с ним изображали, помню только, что это были два человека, растерявшиеся в обстановке гражданской войны, искавшие, к которому берегу им прибиться.
И вот что меня удивило — в кино Черкасов не стал использовать свою выразительную внешность, здесь он не стремился в первую очередь отыскать пластику и характерность движений своего героя, а был увлечен желанием глубже проникнуть в его психологию. Наверное, крупный план в кинематографе, когда актер так близко становится к зрителям, что может как бы с глазу на глаз открыть им свои заветные мысли и чувства, — наверное, это кинематограф толкнул его на путь психологического истолкования образа.
Однако в общем-то это был все-таки эпизод, сыгранный актером хотя и по-новому, но еще довольно робко. И лишь через несколько лет, уже в звуковом кино, я неожиданно узнал Черкасова — художника глубочайшего проникновения в душу своего героя. Я увидел актера, необыкновенно тонко и верно представившего нам сложный душевный мир российского интеллигента, честного, благородного, на склоне своих лет безоговорочно, горячо, искренне принявшего революцию.
Несколько десятилетий живет и радует людей эта кинокартина. В который уже раз глядел я ее недавно, и снова до слез взволновал меня замечательный образ ее героя. И припомнился мне далекий день, когда я впервые смотрел «Депутата Балтики» в почти пустом зале Ленинградского дома кино, где, кроме меня, сидели еще пять человек, и среди них Черкасов, притихший, как будто бы удивленный тем, что он сам создал.