Чего бы еще, кажется, надобно человеку искусства, когда он постоянно занят одною, правда, но большой, интересной творческой работой? Да вот ведь какова человеческая натура — ему и в это время, полное забот и волнений, и тут ему хочется чего-то нового, следующего, еще не изведанного. Наверное, приедается однообразная направленность занятий и хочется чем-то их расцветить…
Впрочем, напрасно я упрекаю все человечество в грехах, которые присущи лично мне. Это мой характер — непостоянный и поверхностный. Да вот и пример моего легкомыслия — той самой весной, о которой я начал рассказывать, на «Ленфильме» задумали делать картину о Пугачеве. И режиссер фильма предложил мне сниматься в центральной роли. Образ-то интереснейший, характер сложнейший. Для актера работа увлекательная и благодарная… Ну, как тут не соблазниться.
Я решил так: до осенних съемок в Максиме времени еще много, так что с Пугачевым я успею управиться, а когда начнутся труды над Максимом, выложусь, как могу, чтобы и эта работа не пострадала оттого, что я на время отвлекся от нее. Так я и заявил своим режиссерам по трилогии — Козинцеву и Траубергу. Ну, они, конечно же, воспротивились моему легкомыслию.
Я настаивал — они упорно отказывали в разрешении сниматься в чужом фильме. В наш спор вмешались дирекция, художественный совет, и, конечно же, не на моей стороне.
Я злился, хлопотал, выдумывал новые и новые доказательства своей правоты, но, к счастью, ничто мне не помогало.
И вот в один из дней, когда мрачнее тучи я бродил по длиннющему ленфильмовскому коридору, меня окликнул Шварц. Он в это время писал сценарий для Янины Жеймо о похождениях пионерки Леночки, очень полюбившейся юным кинозрителям по первому своему появлению на экране.
Через минуту Евгений Львович уже выведал причину моего горестного настроения и тут же объявил:
— Выход у тебя один — написать письмо Борису Захаровичу Шумяцкому, председателю правления Совкино. Вот он тебе поможет… Только ведь у тебя не хватит таланта написать так ярко и душевно, чтобы человека взяло за сердце… Да что уж, так и быть, по доброте своей я сочиню это послание за тебя. Пойдем!..
Он притащил меня в приемную директора студни, пихнул на диван, взял у секретарши листок бумаги и, примостившись у курительного столика, стал писать.
Через четверть часа письмо было готово. Евгений Львович попросил работников «Ленфильма», сидевших в комнате, прослушать петицию, которую Чирков собирается направить Шумяцкому.
И он громко прочел следующее:
Петиция эта, конечно, не была отослана. Пугачева мне изображать не пришлось, а снимался я, к счастью для себя, в Максиме. Работа была сложная, пожалуй, труднее, чем в первых двух фильмах.
Рассказывая о Ленинградском ТЮЗе, сколько славных имен назвал я и сколько из них уже не стало. Горько думать, что отошло их время и ушло их искусство. Нет, не ушло, а вошло в души современников и помогло формированию сознания, душевного мира не одного поколения советских людей.
Не мудрено, что рядом с такими товарищами и самому хотелось стать умнее и лучше. Первые годы больше всего заботило — а довольно ли во мне силы, хватит ли способностей быть актером в такой труппе? Как проверить себя, как узнать, правильную ли дорогу в жизни выбрал я себе? Тут способ один — поглядеть на себя со стороны, тогда станет ясно — имею я право работать в искусстве или, пока не поздно, надо искать себе другую профессию.
ТЮЗ был не только местом нашей работы, он был и школой молодых актеров. Нас обучали в нем не только профессиональному мастерству, а учили думать, уважать свое дело, а больше всего — быть гражданином и помнить, что трудимся мы не для самовыявления, не для собственного удовольствия, а для тех, кто ходит в театр, для наших зрителей.