И я переступил заветный порог. Я шел по коридорам, останавливался у кабинетов, из-за дверей которых доносились возбужденные голоса спорящих людей. Я заходил в громадные залы, где среди беспорядочного нагромождения сваленных в кучу дверей, оконных проемов, даже целых фанерных стен, оклеенных обоями, вдруг резко и ярко, с металлическим треском вспыхивали прожектора, стоявшие прямо на полу на железных штативах и свисавшие с невидимого потолка. И тогда наступала тишина ясного солнечного дня. Но через минуту раздавался чей-то повелительный окрик, свет погасал, и во внезапно приходивших сумерках подымался разноголосый говор, шум, стук молотков…
Здесь-то и делались фильмы. Те самые, от которых я плакал и смеялся, которые так увлекали и завораживали меня.
Я был взволнован и поражен. И расстроен тем, что мне открылось. Нет, я не увидел здесь чудес. Здесь шла работа, упорная, напряженная. У тружеников этого дома случались удачи, а сколько же было неудач и разочарований. Были творческие взлеты чуть не под облака и были бездарные срывы прямо в лужу. Их озаряло вдохновение, ими овладевал полный упадок духа. Но что бы ни испытывали художники, они трудились, трудились и трудились. Ежедневно, без учета часов вкладывали в труд все свои силы. У этих людей была неистовая увлеченность и бесконечная преданность своему делу, постоянная, на всю жизнь… Те самые невзрачные и деловые люди, которых я видел когда-то у подъезда кинофабрики, — они-то, оказывается, и были творцами того удивительного мира, который так завораживал меня в кино.
Счастье распирало меня оттого, что нынче и я становлюсь участником их замечательного дела… Правда, и сомнения охватывали — на какую же это жизнь я себя обрекаю, хватит ли у меня сил, настойчивости, постоянства в своих стремлениях, чтобы достало их на весь мой век? Пожалуй, и до сей поры не знаю, достаточно ли самоотверженно прожил я годы, отданные мною кино?..
Впрочем, эти-то мысли пришли мне в голову много позже того дня, о котором я начал рассказывать, а в те минуты я от души радовался своему везению, тому, что теперь буду встречаться в коридорах фабрики с прославленными артистами и режиссерами. Уж я постараюсь подсмотреть, как снимают и как снимаются Гардин, Ивановский, Боронихин, Эрмлер, Валевская, Никитин — да-да, те самые, что известны по всей стране великому множеству зрителей. А главное — ведь я и сам попаду на экран. На долгие годы останется в кино мое лицо и мое искусство…
Было это больше пятидесяти лет тому назад. Полвека! Сколько потрясений, открытий и перемен совершилось на земле, сколько пережил мир за эти годы!
Как изменилось все и в душевном мире человека, и во всех областях нашей жизни. Наука, быт, а особенно техника — сколько в них случилось перемен. Как много нового открылось людям. И тот кинематограф, который я застал на Ленинградской кинофабрике, как он был примитивен в техническом отношении, как не похож на тот, который мы знаем теперь.
Многие ли нынче помнят маленькие залы старых кинотеатров, маленький, почти домашний, по нынешним масштабам, экран, рояль или пианино сбоку от него, на котором, иллюстрируя события трепещущей, серебристой жизни, вдохновенный музыкант импровизировал свои мелодии, а чаще простой тапер бренчал популярные мотивы. Но музыка, право же, не играла существенной роли. «Великий немой» силою своего искусства заставлял зрителей быть его единомышленниками. Он молчал, показывая свои истории, и люди, сидевшие в зале, договаривали, домысливали в своем воображении звучание этой жизни.
Фильмы того старого кинематографа мы смотрели активно, не просто переваривая то, что нам демонстрировали, а дополняли, досочиняли всякую картину своей фантазией, своими чувствами, своим отношением к происходящему на экране. От этого впечатления наши были яркими, глубокими. Вероятно, именно в недоговоренности, в недосказанности и была особая сила воздействия того молчаливого кинематографа.
Сколько воды убежало за прошедшие годы, сколько хороших фильмов я увидел за минувшее время, а до сей поры помню, как взволнованно вздохнул вместе со всем зрительным залом, когда на мачту «Броненосца «Потемкина» пополз красный флаг. Не забыл я, как тяжело и звонко падали немые капли воды из рукомойника в фильме Пудовкина «Мать». Кинематограф молчал, он только показывал, а звук придумал, звук вообразил себе я сам и вот храню воспоминания об этом.
Теперь я гляжу фильмы на широком экране, чаще всего цветные, я слышу голоса актеров и шум улиц города и деревни. Богаче стал кинематограф. И это правильно: все растет, все меняется — это закономерно. Но «великий немой» для людей моего поколения был волшебником, его лучшие фильмы при всей их реалистичности были в каком-то смысле сказочными, и в этом их особое, дополнительное обаяние и увлекательность. Я-то их помню и люблю до сей поры.