А случалось, что, набегавшись за день, мы молчали рядом с Аннушкой, тихо грызли сухарики и, глядя, как пляшет огонь на поленьях, думали каждый о своем. И если не было дома никого из взрослых, случалось, что Аннушка вдруг запевала песню своим тихим и ясным голосом. И всякий раз одну и ту же.
Пела она так же, как рассказывала свои сказки, — неторопливо, вроде бы вспоминая приключившееся с близким ей человеком. И ничего, что мы хорошо знали и напев и слова песни, — она нас так же увлекала и завораживала, как и сказки…
Аннушка напевала:
Ах, батюшки, как замирало сердце у каждого из нас, когда у ворот избушки появлялся убитый купец. Он так явственно виделся нам за спиною Аннушки, что всякий раз мы уж готовы были бежать от него, да ведь деться-то было некуда: чем дальше от печки, тем еще страшнее — там ведь полная темнота.
Пожалуй, это и были первые мои встречи с Театром — примитивным, домашним, но с таким, где актер вполне завоевывал глубокое сочувствие своих слушателей.
Только из песен да из сказок узнавали мы о диковинных случаях, что бывают в мире, а в наших Нолях такого не случалось. У нас все размеренно, покойно, до скуки однообразно. И, пожалуй, самое живое место — общество трезвости. Этакая странная организация существовала у нас в городе. В члены ее вступали люди, которые и сами должны были остерегаться «зеленого змия» и других отговаривать от пьянства. Но частенько случалось, что «трезвенники» забывали о своей причастности к обществу, а уж пропаганду и вовсе никто не вел. А общество все-таки процветало и занимало весь второй этаж дома над магазином Суслопарова, на углу Главной улицы.
В общем-то это был клуб. Библиотека, бильярд, комнаты для игры в карты, буфет и зал, в конце которого сооружена была небольшая сцена. Время от времени «любители драматического искусства» устраивали здесь концерты и спектакли.
Несколько служащих городской и земской управы, почтовый чиновник, пара приказчиков из небогатиковского магазина, доктор с женой, учительница женской гимназии — они и были усердными и преданными служителями Мельпомены, они и были «возмутителями спокойствия» нолинского бытия. Несколько раз в году писанные от руки афиши извещали нолинчан о том, что такого-то числа этого месяца любителями драматического искусства будет дан спектакль.
Город тут же начинал готовиться к предстоящему событию, и оно уже заранее горячо обсуждалось, В день представления родственники «артистов», их друзья, знакомые, почитатели театра и просто любопытные переполняли зрительный зал. Не было случая, чтобы к вечеру на дверях общества трезвости не висела бумажка — «Билетов нет».
Играл кружок только на аншлагах. И почти всегда, по просьбе публики, приходилось повторять спектакль и раз и два.
А уж после-то спектакля сколько было разговоров: появлялись и приверженцы и хулители, и возносили до небес своих любимцев, и ругали неудачных исполнителей. Но в одном сходились обе партии, что вечер этот замечательный и памятный. И что играли у нас, пожалуй, не хуже, чем в самой Вятке труппа настоящих артистов. И гадали, какую же пьесу выберут в кружке для следующего представления и когда оно произойдет.
Уж и не знаю, были ли еще где такие любители театра, как в наших Нолях?
Довелось и мне, в самом детском возрасте, побывать на спектакле, в котором играл мой отец. Теперь я уж и не помню, в чем там было дело в той пьесе, только до сей поры не забыл, что был увлечен чрезвычайно, безусловно верил всему, что говорили и что делали на сцене артисты. И когда кто-то из действующих лиц заявил, что сейчас застрелит своего соперника, я в великом страхе завопил: «Не тронь папу!» — и заревел горькими слезами.
Пришлось вывести меня из зала. За кулисами я потрогал своего папу и убедился, что он жив и невредим. Но тут же встал серьезный и требовавший немедленного ответа вопрос: а что же произошло только что там, на сцене? Я же видел, как в папу стрелял этот противный, злой, хотя и раскаявшийся теперь человек! Вот же он! — и я опять заревел, теперь уже от страха, что он сейчас застрелит не только папу, но и меня заодно.