Убийца поднял руку, засмеялся и сказал: «Но я же Евгений Яковлевич. Дядя Евгений! Разве ты меня не узнал? Здравствуй!»
— Нет! Ты хотел папу убить!
— Думаешь, это взаправду? Это мы с твоим папой играли! Так же, как ты дома запряжешь стул и будто на тройке в Медведки едешь.
— Я понарошку… а ты…
И завязался у нас спор — что «в самом деле», а что игра.
Так и не закончив его, я ушел домой, а спор этот и до сих пор веду с товарищами по работе, а иной раз и со зрителями: нужна ли игре правда и нужна ли правде игра? Без правды, без подобия жизни игра артиста и любое искусство не увлекает зрителей, оно им не интересно. Но и одна только правда, одно копирование природы, без элементов условности искусства, не нужно и неприятно тем, кто это видит на сцене, на экране или на полотне. И с проблемой этой столкнулся я давным-давно, в городе Нолинске, как только в первый раз в жизни встретился с театром.
Через несколько месяцев у меня случилась и вторая встреча. Было начало лета. Тополиный пух летал по городу. В большом саду, за домом, где жил Ваня Палин, троюродный мой брат, шла у нас ожесточенная война индейцев с белыми. Противники прятались за кустами, стреляли друг в друга из засады, рубились деревянными саблями. И вдруг, в тот самый момент, когда вождь индейцев собирался скальпировать своего врага, неожиданно на дорожке сада появился мой отец.
— А ну, — остановил он разгоряченного вождя, — идем скорее со мной!
— Куда?.. Зачем?.. — жалобным голосом спросил вождь, прижимая к животу саблю, смоченную зеленой кровью крапивы.
— Надо, надо. Скорее!
— Но мы же играем! — воскликнул вождь и заплакал горючими слезами.
— Там будет еще интереснее. Перестань реветь и пойдем!..
И обливающегося слезами отважного краснокожего воина отец взял в плен и повел на репетицию.
По какому-то поводу учителя земской начальной школы решили поставить детский спектакль. Учебный год уже закончился, учеников распустили на каникулы, и обнаружилась нехватка артистов на роли гномов. С трудом набрали шестерых, а седьмого недоставало. Вот тут-то и выплыла моя кандидатура.
Спектакль играли на окраине города, в пустом кирпичном сарае, во дворе дома сестер Лукиных. Одна из них кончала гимназию, другая служила учительницей, а старшая училась на доктора. Они были и авторами пьесы «Спящая царевна», и режиссерами, и художниками. Они же расставили на земляном полу деревянные лавки и зазывали зрителей. Молоденькая моя тетка играла заглавную роль, а отец помогал артистам одеваться и гримироваться. Что там происходило на сцене в первой половине спектакля — понятия не имею, так как в это время был занят исключительно собственной персоной: меня наряжали в красную рубаху из толстой цветной бумаги, потом отец жженой пробкой подвел мне брови, нарисовал усы, зацепил за уши веревку, к которой была привязана длинная пеньковая борода. На голову нахлобучил мне самодельный лохматый парик из того же материала. И, оглядев меня, довольный родитель шепнул: «Вот и последний гном готов!»
Не успел я как следует насладиться своим преображением, как следует сравнить себя со своими компаньонами, как одна из сестер Лукиных тихо, но взволнованно произнесла: «Пора!» И из-за простыни, что служила кулисой, нас вытолкнули на сцену, освещенную четырьмя керосиновыми лампами. Шесть гномов нерешительно переминались с ноги на ногу под радостные возгласы своих родственников.
— Смотрите на Царевну! — донесся из-за простыни голос второй Лукиной.
Мы по команде повернулись к столу, покрытому серым одеялом, на котором недвижно лежала Лена Чиркова.
— Так! — прошелестел голос за простыней.
И мы, гномы, поняли, что перед нами скала, на которой спит Царевна. И в этот момент старший из гномов — ученица второго класса гимназии Ленка Метелева выскочила из-за простыни, всплеснула руками и что-то закричала, обращаясь то к Царевне, которая лежала с закрытыми глазами, то к нам — гномам. Тут и зрителям и нам стало ясно, что Царевна окончила свой жизненный путь. И мы, разделяя Ленкину скорбь, ответили ей горестными криками.
Пока мы вопили, Ленка мотнулась за простыню и вынесла оттуда семь зажженных свечек. Быстро сунула их нам в руки и повела нас хороводом вокруг усопшей Царевны. Мы совершали погребальный обряд под печальные звуки мандолины, которые раздавались за простыней.