Нет, это только на бумаге репетиция идет так гладко и так быстро. На самом-то деле все происходит и медленнее и труднее. В начале мне никак не удается сосредоточиться. То мешают прожектора, которые заглядывают прямо в лицо, то назойливо лезет в глаза киноаппарат, то вдруг я невольно начинаю следить за работниками съемочной группы, которые со скучающим видом ожидают окончания репетиции.
Вот кто-то прошел мимо нас на цыпочках, стараясь не шуметь. Я думаю: «Какой милый человек, не хочет нам мешать».
А ведь он уже помешал, отвлек мысли в сторону.
Репетирую плохо. На исполнение роли идет только половина моих сил и возможностей, так как внимание все время раздваивается. Звоню я, скажем, по телефону, а не слышу воображаемых ответов воображаемого собеседника. Делаю вид, что читаю книгу, а на самом деле не вижу в ней ни одного слова. И если бы заснять эту репетицию, зрители увидели бы на экране не рабочего-большевика Максима, а актера, который невыразительно произносит заученный текст роли.
Но рядом со мною сидят режиссеры. Они видят, что снимать меня еще рано. Они помогают мне работать: подмечают каждую ошибку, не пропускают ни одной фальшивой нотки в репликах. То и дело останавливают меня, указывают, где я живу врозь со своим Максимом, где неудачно передаю его душевное состояние. И мы повторяем и повторяем сцену, то по кускам, то всю целиком.
— Вот вы сейчас справлялись о здоровье Наташи, а видно, что оно вас не беспокоит… А как бы вы говорили, если бы заболел кто из ваших близких?
Я играю сцену еще раз. Задаю свой вопрос по-иному, спрашиваю о Наташе, а боюсь услышать дурные вести.
Режиссеры внимательно следят за моей работой, то ободряя, то критикуя меня. А я все больше начинаю походить на Максима, все ближе становятся мне его желания.
Наконец, один из режиссеров оборачивается к оператору:
— Давайте снимать! Давайте скорее!..
Но снимем мы этот эпизод еще не скоро. Перед съемкой нужно проверить свет и посмотреть — не сдвинулся ли актер со своего места. Нужно опять послушать, как работает микрофон.
А пока идет эта проверка, я уже снова расстался с Максимом. Опять рассеялось внимание посторонними разговорами и возней.
— Давайте снимать! — говорит оператор.
— Нет, подожди! — останавливаю его я. — Мне нужно еще раз прорепетировать.
Мы с режиссерами повторяем всю сцену. Потом операторы проверяют свой аппарат и приборы… Ну, кажется, все в порядке.
— Тишина!.. Съемка!..
Двери павильона закрываются наглухо. По всем коридорам киностудии загораются красные сигналы: «Тишина! Съемка!»
— Весь свет! — командует оператор.
Потрескивая, загораются прожектора.
Между актером и киноаппаратом становится монтажница с дощечкой, на которой обозначен номер снимаемого кадра.
— Приготовились! — громко говорит режиссер. — Моторы!..
Слышится гудок из аппаратной звукозаписи, там приняли команду.
— Есть мотор! — тихо отвечает помощник оператора.
Монтажница хлопает своей планкой и отскакивает в сторону.
И вот я остался один на один с киноаппаратом.
Впрочем, это уже не я — это управляющий Государственным банком товарищ Максим работает ночью в своем кабинете…
Я почти не умею играть на бильярде, а во второй серии трилогии Максиму надо было обыграть заводского конторщика, гордо именовавшего себя «королем санкт-петербургского бильярда».
И Максим и его противник должны были показать на экране первоклассную бильярдную технику. А откуда ее взять?! «Короля», как вы, вероятно, помните, изображал Михаил Иванович Жаров. Я думаю, он не обидится, если я скажу, что ему, как и мне, было далеко до хорошего игрока на бильярде. Режиссеры посмотрели наше пробное состязание и пришли в уныние: очень уж неприглядная получалась картина.
Но до начала съемок оставалось еще несколько дней, к нам приставили опытного учителя-маркера, и мы усердно принялись за учение. Утром, как прилежные ученики, являлись мы в свою школу — на киностудию, в ателье, где стоял специально для нас привезенный бильярдный стол. Тихо усаживались у стены и терпеливо ждали появления своего педагога. Он прибывал с опозданием на несколько минут, напомаженный, прифранченный, в накрахмаленной рубашке, в лаковых ботинках. В руках нес длинный футляр, в котором хранился его личный кий.
Жорж Гаев, так звали нашего учителя, снисходительно кивал нам головой, вынимал из кармана ключ, отпирал большущий замок, которым запирался хрупкий футляр, осторожно вынимал старенький, но, видимо, любимый им кий, натирал его конец ярко-зеленым мелком, и урок начинался.