Было это за границей, в Париже. Общество друзей Советского Союза организовало в громадном зале «Плейель» вечер советской кинематографии. Зрители, сверху донизу заполнившие театр, горячо принимали кинокартины. В зале то и дело слышались аплодисменты, которые к концу вечера перешли в бурную овацию в честь деятелей нашего кино, присутствовавших на представлении.
Люди поднялись со своих мест и плотным кольцом окружили нас. Собралась толпа в несколько сотен человек. Оказалось, что здесь знают многие наши фильмы и помнят их героев, помнят и молодого питерского парня Максима.
Нам горячо пожимали руки, дружески улыбались, приветливо похлопывали по спине, старались втолковать что-то на незнакомом языке. Кто-то сунул одному из нас клочок бумаги и попросил расписаться на нем. С этого и пошло:
— Автограф… Автограф!..
Мы принялись за работу. Ни фотографий, ни визитных карточек у нас не было, и ставили мы свои подписи на том, что нам подсовывали под руку. Я расписывался на программах, в записных книжках, на коробках сигарет, даже на кредитных билетах…
В ручке кончились чернила, мне сунули карандаш, и я продолжал трудиться. Рука устала, онемела, карандаш несколько раз ломался, а все новые и новые просьбы раздавались со всех сторон:
— Пожалуйста!.. Максим!.. Пожалуйста!..
И снова надо было писать и писать.
Жалуюсь я теперь только для виду: все это было очень приятно, это был настоящий, большой успех.
С ощущением этого успеха я и проснулся на следующий день. И осенняя погода показалась мне маем, и мой костюм сидел сегодня на мне как-то очень складно, и утренний чай был вкуснее обычного.
Вдвоем с товарищем мы отправились гулять. Шли по пустынной в этот час улице, и казалось, что солнце светило ярче и дома были наряднее, чем всегда. Я весь был полон воспоминаний о вчерашнем вечере, но вдруг на этой тихой улочке кто-то громко и отчетливо прокричал:
— Максим!
Что такое? Кто бы это мог быть? Наверное, мне почудилось. Нет, нет, снова кто-то протяжно выкрикнул:
— Максим!..
Меня прямо как жаром обдало. Да, вот это была слава! Далеко-далеко от Родины, в древнем великом городе Париже меня узнают и приветствуют. Было от чего загордиться! Будет теперь чем похвастаться! Подумать только, вятский мужичок из затерянного глухого городишка приехал в блестящий, нарядный и знаменитый город и пользуется здесь такой широкой популярностью!
Я как будто стал выше ростом, и осанка у меня стала внушительнее. Я взглянул на своего приятеля — он шел, делая вид, что не слышит приветствий в мою честь. «Ну что ж, даже и у хороших людей просыпается иногда зависть, — подумал я. — Что поделаешь!.. Но и он должен понять — я тут ни при чем, слава!»
Я обернулся. На другой стороне улицы стоял человек, махал шляпой и выкрикивал:
— Максим!.. Максим!..
Дольше игнорировать его настойчивые призывы было уже неловко, и, улыбаясь, ласково кивая головой, я направился к нему через дорогу, оставив своего недоумевающего товарища. Я шел и на ходу стаскивал перчатку, чтобы пожать руку новому поклоннику и поблагодарить его за добрую память о моем герое. Я был от него уже на расстоянии пяти-шести шагов, как вдруг, разъединив нас, сзади бесшумно подкатил автомобиль, дверца его открылась, француз, «приветствовавший» меня, надел шляпу, нырнул в машину, и она медленно тронулась, увозя моего «почитателя».
Я растерянно смотрел вслед удалявшемуся автомобилю и механически читал слово «такси», черневшее на маленькой дощечке за задним стеклом кузова.
— Такси… такси… — бессмысленно повторял я, и вдруг я понял: конечно, такси!
Этот человек все время подзывал такси, а я в упоении от вчерашнего успеха вообразил, что он выкликает имя «Максим», я решил, что с минувшего вечера весь Париж только и думал, что обо мне.
А такси уже завернуло за угол и исчезло…
Свидетелями моего посрамления были только два человека — мой товарищ, который делал вид, что ничего не понял, и я сам. Но долго-долго не мог я простить себе этот случай и, вспоминая его, так ясно представлял всю смехотворность моего упоения славой в тот миг, когда незнакомый парижанин, не обращая на меня внимания, садился в такси. И всякий раз, даже наедине с самим собою, я краснел от стыда…
Как же закружилась у меня голова в тот вечер! Я даже не мог сообразить, что горячий прием зрителей в кинотеатре значил не то, что это я, такой удивительный артист, превосходно сыграл свою роль в фильме, а то, что я показал на экране прекрасного советского человека. К нему-то и обращались восторги зрителей. Ему, представителю советского народа, благодарные французы выражали свои искренние симпатии. А я принял их на свой счет!..