Затянулся рассказ о моем герое. Да что скрывать — очень уж много связано у меня с ним, и как бы там ни было, а трилогия оказалась главным делом моей жизни.
ПЯТЬ МИНУТ ТЕАТРА
Много часов просидел я в креслах театров. Сколько было пережито вместе с актерами! Целые толпы характеров и образов прошли передо мною, Я плакал и смеялся. Я негодовал и скучал. Я поражался пышности и блеску представлений, восхищался тонкостью и мастерством актерской игры, трактовке пьесы и оригинальности режиссерских мизансцен. Меня покоряла глубина раскрытия идеи пьесы и образов.
Но бывало, что на меня со сцены лезла серая вата скуки. Задыхаясь, я зевал до боли в челюстях, вертелся на скрипящем стуле, обижался за театральное искусство и бежал с середины спектакля, торопясь выскочить из коридоров и вестибюля на дождь, на мороз, на свежий ветер.
И от всего виденного оставались у меня в памяти лишь туманные пятна, какие-то смутные ощущения, неясные контуры каких-то серых произведений.
Но пять минут, пять минут великого театра, великого искусства огромных художников сияют передо мною не затемняясь и будут помниться до конца моей сознательной жизни.
Юношей, проездом из провинции, я попал в Петербург. И меня повели в Эрмитаж. Я был поражен и почти подавлен громадностью и богатством музея. С ощущением собственной малости и уважением к гениям человечества шел я через залы Египта и Греции. Раскрыв рот, глядел на громадные полотна фламандцев и венецианцев. И вдруг — как будто меня кто-то схватил за плечи. На золоченом щите передо мной висела небольшая картина — мать с младенцем на руках. Волны нежности струились от тихого голубого пейзажа через открытые окна. Целое облако нежности, окутывая эти два существа на картине, охватило и меня и закрыло с ног до головы. Воспоминания об этих минутах не покидали меня долгие годы, они живы во мне и сейчас. Приехав в Петроград уже взрослым человеком, я пошел в Эрмитаж и прежде всего отыскал картину великого итальянца.
Вот так же нисколько не затуманило мне время и те пять минут театра, о которых хочу рассказать.
Владимир Николаевич Давыдов играл городничего в бывшем Александринском театре. Было это лет за пять до его кончины. Уже видно было, что он стар. Двигался медленно, говорил иногда невнятно. Всю жизнь он был полным человеком, а к старости стал вроде бы сморщиваться. Сил, видно, стало у него уже немного, и костюм сидел на нем мешковато, а большие ботфорты шлепали по худым ногам, и было похоже, что он не сам их надел, а его вставили в них костюмеры. Физическая слабость, очевидно, гасила и душевную его энергию и былую яркость творчества. Больно было видеть угасание замечательного художника.
А спектакль шел и шел. На сцене одни события сменяли другие, и, наконец, дряхлеющий волк — городничий обошел-таки мальчишку-ревизора и завлек в свой дом.
Еще раз напустив на всех страху, подвыпивший Хлестаков дал увести себя спать. Городничий, распустив всех чиновников и домашних, остался один. Тихонько, на носках, принес он стул, огляделся и, наконец, с облегчением, чувствуя, что дело сделано неплохо и теперь как будто бы все в порядке, опустился на стул сторожить сон ревизора. Вздохнув с облегчением, вытащил из кармана платок, чтобы вытереть лицо, и вдруг вес его спокойствие пошло прахом: на одном углу большого красного платка был завязан узелок. Увидев его, он, городничий, видно, снова покрылся потом. Что это? Что это значит? Что он позабыл сделать?..
Пустяки, это какое-то поручение жены!.. Или позабыл он что-то приказать чиновникам?.. Ох, батюшки, это касается приезжего начальства!..
Невыносимо смешна была его растерянность, но а то же время головы зрителей невольно поворачивались вместе с его головою, чтобы здесь, на сцене, найти разгадку этого узелка, вспомнить, когда и для чего он был завязан… Все напрасно… И глядя, как на лице у растерявшегося городничего догадка заменяется страхом, страх сменяется отчаянием и затем новым прозрением мысли, зал снова и снова принимался хохотать, пока, наконец, закрывшийся занавес не утихомирил общего возбуждения…
Моисси на гастролях у нас в Ленинграде играл Гамлета — я был покорен необыкновенной пластичностью этого актера, выразительностью его голоса, удивительной свободой его сценической жизни. Я был покорен его актерским мастерством, но все же я был наблюдателем, а не соратником его героя. Я следил, как талантливый мастер пользует свой опыт, свое умение. А мне было этого мало: я ждал большего — полного единения зрительного зала со сценой, аудитории с героем спектакля.