— Рад, что цел. Вовремя. Ещё бы денёк и мог опоздать.
Борзята, приблизившийся в окружении товарищей, услышал только последние слова. Переглянувшись с крепышом Михасем Колочко, поинтересовался:
— Куда опоздать-то, дядька Фрося?
Старшина переключился на второго брата, также обхватив его сильными руками:
— Турки завтрева здеся будут.
Следующим в его крепкие объятья попал заросший шерстью по самые глаза Никита Кайда, прямой и чесной казак, за ним стройный и неутомимый Космята Степанков, белгородец, первейший друг Лукиных, их вместе с каторги когда-то освободили. Ныне зятёк братьям, сестру их Красаву за себя взял. По любви, и уродство на лице не помешало. Следом улыбающийся смущённо Михась, высокий и белобрысый Дароня Толмач, тоже друг с каторги. Раньше его Вруном больше кликали, лекарем, значит, но ему больше нравилось Толмачём, когда прозывали, по-отцовски. Так и прижилось…
И тут, чуть не сбив с ног, на Валуйку напрыгнул здоровенный хлопец. Только по выкрику: "Братец!" Лукин и узнал младшого братишку.
— Пусти, ирод, завалишь. — Смущенный Валуй попытался освободиться от крепких рук, сжавших его, словно бочку обручами. Но сверху обоих обнял Борзята, и Валуй затих, смирившись.
— Я знал, что вы, братцы, шороху вражине наведёте. — Васятка отпустил братцев с неохотой и немного с завистью. — А мы тут свово вражину вычислили.
Васятка, вымахавший за мирные четыре года, что они прожили в освобожденном Азове, в версту коломенскую, скор в движениях, светел бровями, безбород покамест, осьмнадцать ему только. По облику больше на сестрёнку похож, Красаву. Правда, лицо её после того, как в полоне побывала, шрамом наискозь испорчено. То она сама себя резанула, чтобы никакой татарин не позарился. Но все одно общее увидать можно, если приглядеться.
— Ну, хорош, потом пообщаетесь, — улыбающегося Васятку отодвинул протиснувшийся Фроська:
— Распускай, Валуй, сотню. Смотрю, раненые есть, их — до лазарету. Нехай лекари посмотрят. Остальным отдыхать до вечера. Потом сбор у Азовской стены — там Косой со своими будет. Ты, Валуйка, под его начало идёшь. Не против?
Атаман лениво пожал плечом:
— Да нет, чего против-то? Мы с Иваном турок и татар знатно били. И ещё побьём.
— Ну вот и добре. А ты пока давай в штаб. Отдыхать апосля будешь. Расскажешь, как сходили, да новые задания получишь. Там сейчас как раз все атаманы собралися.
— Это да, схожу. Только тут такое дело, дядя Фроська. Подмога с нами. Десятка три народу, мужиков да казаков. И бабы с ними. Этих-то куда?
— Из-за спин станичников наперёд выбрались несколько верхоконных, из которых Головатый сразу признал только обманчиво медлительного Пахома Лешика, атамана джанийцев, последних казаков, что в кубанских плавнях обитали. Его-то людей и ходил выручать Валуй со своей сотней. А теперь вот с собой привёл, все вызвались турка в крепости бить. Рядом с ним и другие джанийццы, из них разве что пару человек старшина видел раньше.
Недоверчиво прищурившись, Фроська подтянулся к Валую:
— Что за люди?
Валуй голоса не сдержал, услышали все:
— Знатные люди. Бились, жизни своей не жалеючи. Проверенные. Желают с нами турка лупить.
Казаки сотни дружно поддержали атамана. Гул пошёл по улице, словно народ на праздник какой собрался.
— Вот оно как… — протянул Головатый, а у самого уже улыбка до ушей. Как же, помочь пришла. Тем более из проверенных. — Ну, коли так, собирай усех новеньких и отправляй в казармы, что под крепостью. Там никто не живёт покамест. Нехай размещаются, а к вечеру мы им каши приволокем.
Валуй обернулся к пока ещё напряженным друзьям:
— Слыхали? Пахом, Герасим. Берите своих и баб. И к казармам.
Пахом крутанулся на коне, кивая народу, и пришлые казачки и мужики облегчённо выдохнули. Валуй понял: сомневались до последнего. Сразу загомонили на дальних телегах бабы, заржали понукаемые лошади. Где-то там Марфа. Одна из двух девчушек-подружек, что среди спасённых джанийцев уцелели. Ничего плохого горцы им не сделали, напротив, берегли, намереваясь подороже продать. Непорочные девы у них самый дорогой товар.
С первого взгляда приглянулись друг дружке. А потом, пока обратно шли, и вовсе сблизились, как родные стали. Лукин-старший очень скоро заметил: как только видел её, сердечко стучало чаще. Вздохнув, признался себе честно: втюрился. Первый раз, да сразу накрепко. Вот только атаманова доля не позволяла ему чувствовать себя с девушкой вольно.
Ответственность за такую прорву народа — не шутки. Волей-неволей, а пример подавай. Вот и крепился как мог, отказывая себе в удовольствии видеть Марфу так часто, как хотелось. А хотелось постоянно.