— Выпьешь, атаман?
— С хорошим человеком, отчего же и не выпить? — охотно согласился казак.
— За здоровье его царского величества Ивана Федоровича Мекленбургского! — провозгласил дьяк.
— Добрый вояка, — одобрительно кивнул Яков и в два глотка осушил поданный ему кубок, после чего вытер пышные усы и добавил, — вино тоже доброе!
— Вы встречались с ним? — высоко поднял бровь Клим.
— Та было разок, — ухмыльнулся Бородавка, но в подробности вдаваться не стал.
— Что же, теперь давай за твоего короля? — предложил Рюмин.
— Тю! — скривился как от касторки гость. — Та хай ему грец, собаке!
— Не любишь Сигизмунда?
— А он не девка, чтобы его любить! — хохотнул казак, но тут же посерьезнел и протянул кубок. — Давай лучше выпьем за всех добрых людей, какого бы они звания не были. За тех, кто с погаными воюет на суше и на море. Кто христиан вызволяет из неволи.
— За такое грех не выпить, — согласился дьяк, наполняя чаши.
— А теперь скажи мне, пан посол, — перешел к делу атаман, отодвигая от себя опустошенную чару. — За каким бесом твой царь прислал тебя к славному низовому воинству?
— Слышал ли ты, что донские казаки год назад захватили Азов?
— Так про то разве глухие не слышали! По всем шинкам, да майданам[13] бандуристы поют песни о славных степных рыцарях, постоявших за христианскую веру.
— А ведомо ли тебе, что турецкий султан намеревается примерно их наказать и собирает для того большое войско?
— И это не тайна.
— А не думаешь ли ты, атаман, что запорожским казакам не пристало в таком деле оставаться в стороне?
— И что тебе на это Сагайдачный ответил?
— Сказал, что у короля Сигизмунда с Османом мир и что он его рушить не станет!
— Гетман и старшина, а так же все реестровые жалованья от круля ждут, — презрительно усмехнулся казак.
— Не дождутся.
— Это почему же?
— У Сигизмунда в казне мышь с голодухи повесилась. Нет у него денег!
— Польша страна не бедная.
— Не дадут ему магнаты ни полушки. Особенно для вашего брата казака! Так что сильно рты не разевайте. Помяни мое слово, не будет вам ни жалованья, ни реестра, ни королевской милости!
— Верные вести?
— Скоро сам все узнаешь, только поздно будет.
— Ладно, пусть о том у Сагайдачного голова болит. Скажи лучше, что ваш царь хочет?
— Нашему государю турецкий Азов тоже как кость в горле, а потому он донским казакам милостей не жалеет. Года не было, чтобы он им в жалованье прибавку не сделал. Зелья порохового, свинца, хлеба, сукна доброго шлет не жалея…
— Ой, и здоров же ты врать, пан посол, — рассмеялся Бородавка. — Думаешь, я не знаю, что того жалованья хватает только чтобы с голода ноги не протянуть?
— А зачем больше? — нимало не смутился Рюмин. — В поход снарядиться этого хватает, а что до прочего, так разве у донцов нету сабель, чтобы добыть недостающее? Вот и вам бы, славным запорожцам, не сидеть на печи у своих баб под боком, а снарядится и выйти на чайках в море. Чтобы султан — песий сын, не знал, за какой бок хвататься, отбиваясь с разных сторон!
— Ишь как!
— Вот так! И всем бы от этого было хорошо, казакам — новые зипуны и слава вовеки, а православным людям передышка от постоянных набегов. Да пусть бы и католикам, все же какие ни есть, а христиане!
— Сладко поёшь, — задумчиво заметил Яков и продолжил, как бы размышляя вслух. — Положим, собрать тысячу другую добрых казаков хоть сейчас можно и никакой гетман тому помешать не посмеет. Правда, и казну открыть не даст, чтобы вооружиться, как следует…
— А если все же воспротивится? — осторожно спросил Клим.
— За такое враз можно булавы лишиться, а коли артачиться станет, так и головы!
— Да, порядки у вас крутые, — сочувственно вздохнул дьяк. — Но все же куда как хорошо бы стало, когда сначала гетмана сменили, а уж потом стали в поход собираться… да?
— Экий ты, змий искуситель! — покачал головой атаман.
— И все ж таки?
— Ну, хорошо.
— И как это сделать?
— Сделать-то можно… скажи, точно король своих обещаний не выполнит?
— Кабы война на пороге, — усмехнулся Рюмин, — он да сенаторы вам еще не такого пообещали бы. Но раз с турками замирились, то и вы им больше без надобности. Погонят вам палками, будто псов шелудивых…
— Но-но, пан посол, ты говори, да не заговаривайся!
— Помяни мое слово, так и будет.
— Вот черт!
— Не поминай нечистого, — укоризненно заметил дьяк, осеняя себя на всякий случай крестным знамением.