На Руси, кстати, двигать фигуры по клетчатой доске любят издавна. Говорят, еще Иван IV, прозванный за жестокость Васильевичем, очень уважал эту игру. Вероятно с той самой поры, выигрывать у царя считается не то чтобы неприличным, немножечко опасным. В общем, когда я пятерым боярам подряд поставил «детский мат», стало понятно, что нужен партнер.
Неожиданно им стал мой бывший секретарь, а ныне преподаватель в царской школе при Славяно-Греко-Латинской академии Первушка Анциферов. Первая наша игра произошла довольно случайно, а теперь дьяк по вечерам с шахматной доской и мешком с фигурами приходит в Кремль. Служба у него такая! Игрок он, по всей видимости, не очень хороший, раз даже я справляюсь, но по местным меркам безбашенный. Выигрывать у царя, пусть даже и не все партии подряд, кроме него никто покуда не решался.
— Шах тебе, государь! — в очередной раз обозначил угрозу для моего короля Первак.
— Кстати, как мои оболтусы? — поинтересовался я, парируя угрозу слоном.
Оболтусы это царевич Дмитрий и участник всех его детских проказ Петер. Обычно они стараются смыться из-под зоркого глаза приглядывающих за ними дядек и нянек, чтобы что-нибудь натворить. Но теперь холодно, и молодые люди чинно сидят рядом с нами на лавке, с азартом наблюдая за нашим поединком.
— Усердно постигают науки, — постным голосом отвечает их наставник в русской грамоте и письме, делая очередной ход.
— Неужто совсем не озоруют?
— Бывает, — дипломатично отвечает Анцыферов.
— А подробнее? — прищурился я, заметив, как напрягся Петька.
— Да так сразу и не упомнишь, — задумывается дьяк. — Разве что, кто-то из них на поварне кошку поймал, да привязал ей к хвосту ложку деревянную. Она, значит, бежит, а ложка тарахтит. Животина, понятное дело, пугается и щибче… так урок и сорвали!
— Это не мы, мой кайзер! — делает честные глаза Петер.
— Мы не знаем, кто это, — менее уверенным голосом добавляет царевич.
— И когда это случилось?
— Так сегодня.
— И ты сразу вспомнить не мог, — хмыкнул я, переставляя фигуру, — а почем знаешь, что они?
— Так ведь не признался никто и доносить не стал, — пожал плечами Первак.
— И что с того?
— Если бы кто другой, — принялся объяснять дьяк, — обязательно нашелся б наушник.[10] А на царевича клепать дураков нету!
— Логично, — хмыкнул я, оборачиваясь к пацанам. — Что скажете, лиходеи?
— Это не мы, — стоял на своем Петька.
— Уверен?
— Вот вам крест, мой кайзер!
Сочетание посконно православного «креста» с немецким титулованием в устах ушлого мальчугана выглядело забавным. Мой отпрыск хотя и выглядел не столь нахально, но сдаваться и каяться тоже не собирался.
— Зачем вы это сделали? — печально спросил я у Дмитрия.
— Простите, отец, — неожиданно всхлипнул тот.
— Что случилось, мой мальчик?
Принц какое-то время крепился, но надолго его не хватило, и его маленькие плечи затряслись от рыданий. Петька обхватил своего высокородного приятеля руками, как будто хотел заслонить собой от чего-то ужасного, после чего обернувшись ко мне почти выкрикнул:
— Его королевское высочество очень устал и не мог больше учиться. Не наказывайте его, пожалуйста! Это я один во всем виноват…
— Ты скучаешь по маме? — печально спросил я сына, положив руку ему на голову.
Тот не смог ничего сказать в ответ и только судорожно кивнул. Вся его фигура выражала такое неподдельное горе, что мне стало непереносимо стыдно, что я так легко смирился с потерей, что не находил времени побыть с семьей пока она была жива. Что моими детьми занимаются чужие люди, а сам я вечно погружен в какие-то заботы и не вижу, как они страдают. Черт бы подрал твое каменное сердце Иван Мекленбургский!
— Мне тоже ее не хватает, малыш. Знаешь, если тебе так трудно, можешь не ходить пока в школу.
— Нет, — всхлипнул он, вытирая нос рукавом. — Матушке бы это не понравилось.
— Вот это мужской разговор! Ладно, уже поздно. Отправляйтесь спать.
— Благословите, отец! — наклонил голову Дмитрий.
— Благословите, ваше величество! — привычной скороговоркой поддержал его Петер и встал рядом.
Дождавшись, когда я перекрещу их, мальчики по очереди приложились к руке и вышли. Дочери, Марфа и Евгения по малолетству уже давно спали, но я еще все равно зайду к ним, чтобы поцеловать на ночь. А пока…
— Давай что ли добьем? — посмотрел я на явно находящегося не в своей тарелке дьяка.
— Горе-то какое, — сочувственно вздохнул Анцыферов. — Может другой раз?