Внизу засветился небольшой огонек, противно запахло махоркой и перегаром портвейна.
– Не слезу, – прошептал я чуть слышно, но стены мрачного подземелья усилили мой шепот до грохота оружейного залпа.
– Ах, не слезешь, – закричал дядя Гришай, – ну что же, пеняй не себя! – И он запустил в меня огромной вонючей костью.
Кость разорвалась рядом со мной, словно авиационная бомба, и это вернуло меня к действительности. Еще пара таких костей, подумал я, и мне уже никто не поможет. Я составлю кампанию лежащему внизу первому правительству Крыма. Выбора у меня не было, я приготовился к самому худшему, вздохнул, и начал покорно спускаться. Мне мерещились разные ужасы, вроде отстегнутой деревянной ноги, которой бывший партизанский разведчик убивает меня в этом страшном сыром подвале и зарывает среди ржавых мокрых костей. Но я в очередной раз недооценил бравого ветерана. Все было гораздо прозаичней и даже, если честно, обидно. Потому что, когда я, дрожа от страха и неприятных предчувствий, предстал наконец-то перед своим неутомимым преследователем, то увидел вместо разгневанного лика народного мстителя нежный, полный умиления взгляд.
– Гони, малец, все деньги, что имеешь в карманах, – тихо и нежно пропел дядя Гришай, совершенно забыв о недавних угрозах и задумчиво запуская свою крабью клешню в мои стоящие дыбом волосы. – Гони, миленький, все до копейки, не мучь старого советского ветерана. Советскому ветерану еще с утра очень нужно опохмелиться.
Я выгреб ему все, что было в наличности, и, открыв от изумления рот, глядел на исчезающую в проеме люка потертую деревянную ногу дяди Гришая. «Хватит на шесть стаканов!» – донеслось до меня его довольное бормотание. Я подумал, что точно так же, очевидно, дядя Гришай обращался с пленными немецкими генералами. Он никого из них не убил, никого не поставил к стенке, и все его страшные подвиги были ничем иным, как обыкновенным бахвальством. Он просто нас всех пугал. Пугал потому, что мы сами хотели этого. Я понял, что, несмотря на свою кажущуюся суровость, это был человек нежного и мягкого сердца. За свою жизнь наверняка он не обидел и мухи. Я хотел окликнуть его и попросить немного посидеть со мной на костях. Здесь было так уютно, совсем не страшно, и очень хорошо о многом мечталось. Я хотел спросить у дяди Гришая совета по некоторым проблемам, занимающим меня последнее время. Я хотел расспросить его, к примеру, о том, не мучается ли он воспоминаниями прошедшей войны, не просыпается ли с ужасом по ночам и не от страха ли пьет свой вонючий дешевый портвейн? Это было для меня очень важно, но, к сожалению, дядя Гришай не захотел быть моим собеседником. Портвейн оказался для него намного дороже задушевной беседы. К несчастью, шести стаканов хватило ему всего лишь на месяц. Он коварно предал меня, явившись неделю назад прямо в учительскую, стуча по паркету деревянной ногой и противно дымя своей неизменной вонючей цигаркой. Я не знаю, что он там им говорил, ему, наверное, просто сильно хотелось опохмелиться, а зла на меня он, конечно же, не держал. Но учителя наши в это, понятно, врубаться не стали. Кнопка так вообще подпрыгнула до самого потолка, а Маркова с Весной были на седьмом небе от счастья, они поняли, что смогут теперь по-настоящему со мной расквитаться. Что касается дяди Гришая, то он, не получив, естественно, за донос свой полагающегося гонорара, ужасно раскричался в учительской, в сердцах плюнул на пол и обозвал всех фашистскими гитлерюргенами. Для меня, правда, это уже не имело никакого значения.
Я вылез из мрачного склепа в отличном расположении духа, не догадываясь, понятно, о грядущем предательстве дяди Гришая. С удовольствием взирал я на блестящее осеннее море, на группки растекшейся по городу демонстрации, на милицейский воронок с выглядывающим из-за решетки лицом до смерти испуганного Башибулара. Мимо, не замечая меня, прошли родители и сестра.
Родители были довольные, как победители в трудном боксерской турнире, а сестра держала на руках нашу собаку, с которой в три ручья катилась вода. Я с удовольствием подумал о том, что все идет, как и обычно, и что сегодняшний турнир у фонтана был точно такой же, как в прошлую демонстрацию. Отец вышагивал в своих шелковых кремовых брюках, худой, лысый и загорелый, а рядом, гордо подняв кудрявую голову, походкой тяжеловеса неторопливо ступала мать. Они на совесть отделали сегодня один другого, им было плевать и на меня, и на сестру, и на героического водолаза Дружка, они не понимали, что сражениями своими портят нам с сестрой жизнь, что они, хотят того, или нет, превращают нас в таких же бездомных и беспризорных хлопцев, каким был когда-то отец. Что они смешны окружающим своими бесконечными гладиаторскими поединками, что они уже давно превратились для всего города в бесплатных шутов, дающих по праздникам бесплатные представления. Что из-за них мне, очевидно, скоро начнет угрожать всякая сволочь, и надо где-то брать силы для сопротивления ей. Но сил у меня было немного, ибо почти все они забирались моими родителями.