Ради счастья и мира у нас в семье я был, повторяю, согласен на все, но, к сожалению, такая волшебная выдуманная картинка существовала лишь здесь, в небольшом зале чеховского театра, на сцене которого творил немыслимые чудеса необыкновенный черный волшебник. Он по-прежнему оставался на сцене один, создавая картинки чудесней волшебной жизни. Рядом с этим одетым в тюбетейку отцом в воздухе перед глазами возник неожиданно такой же тюбетейчатый и раскосый Александр Назарович. Около него, подпоясанная широким цветным кушаком, стояла наша не менее раскосая Кнопка. Как хорошо, как прекрасно смотрелись они вдвоем на базаре, как неправильно, очевидно, выбрали они свой жизненный путь, ибо вместо радости и удовольствия, которые могли бы нести людям, несли им лишь страх и постоянное чувство вины. Я с восхищением впился глазами в черного сияющего чародея, порождающего губами и неуловимым движением пальцев такие поистине сказочные видения. Я даже пощупал воздух перед собой, боясь, и в то же время страстно желая наткнуться на потертые тысячами подошв мощеные камни нашего старого татарского рынка, или ощутить под ними холодный и гладкий арбузный бок, но пальцы мои не ощутили в воздухе ничего. Однако, оглядываясь по сторонам, я увидел других людей, свершающих перед собой такие же странные пассы, и понял, что чудесная мелодия одинокого черного негра не оставила их равнодушными. Им тоже, очевидно, привиделся свой собственный мощеный булыжником рынок.
В этот момент, к моему огромному огорчению, нам объявили новую композицию, которая называлась «Танец дельфина», и на сцену сразу же вышли еще три американских джазиста. Один из них нес золотую трубу, второй уселся за пианино, а третий расположился среди барабанов и больших медных тарелок. И все повторилось сначала. Теперь уже вчетвером они наполняли пространство зала звуками падающих капель воды, стекавших с кожи плывущего в океане дельфина. Дельфин бы не один, он плыл бок о бок со своими товарищами, и солнечные лучи играли в их черных лоснящихся спинах. Мне вдруг стало так хорошо, так радостно, так свободно, словно им – свободным и беспечным океанским дельфинам. Я видел все так отчетливо, словно сам был одним из них, словно мое больнее и дрожащее в лихорадке тело переселилось в эти упругие и летящие через волны торпеды, призывно время от времени подававшие друзьям сигналы свободы и радости. Джазисты на сцене проделывали чудеса, они проделывали их так же, как мой одинокий смеющийся негр: они, как и он, закидывали к потолку золотую трубу, порхали невесомыми пальцами по клавишам старого пианино и неистово били палочками по медным тарелкам и барабанам. Они на сцене исполняли танец дельфина, они перевоплощались в беспечную и свободную, летящую среди солнца и волн стаю друзей, помогая всем нам, своим зрителям, тоже стать свободными и летящими. И я неожиданно понял секрет их чарующей музыки, я понял вдруг секрет этого необыкновенного американского джаза, так непохожего на джаз Утесова и Орловой из «Веселых ребят». Я вдруг осознал, что это был джаз свободных людей, отнюдь не бьющих гитарами и досками от рояля один другого по голове, не вывалянных в пуху, с вытаращенными глазами, похожих на форменных сумасшедших, – нет, это не был джаз «Веселых ребят», это был джаз свободных и благородных людей, которые помогали зрителям хотя бы чуточку стать такими же поющими и свободными. Это была песнь свободы и мужества, это была песнь моего родного дяди Ивана, обвиваемого таким же вольным, наполненным солнцем и брызгами океана тропическим ветром, плывущим на пароходе туда – в сторону свободной и загадочной Индии. Это была песнь дяди Ивана, который неожиданно понял, что лекарство против всеобщего страха может быть только одно: неожиданное и стремительное, словно удар плавником о волну, осознание факта, что ты лично свободен, что ты волен искать среди снега и льда собственную дорогу к свободе, и обязан своей мечтой и надеждой поделиться с другими людьми.