Я вдруг ясно увидел, как под звуки исполняемого в эти мгновения «Хамелеона» в огромную вращающуюся воронку, образованную мелодией чарующей музыки, постепенно, виток за витком, раскручиваясь гигантскими кольцами, подобно синим кольцам холодного льда, душившим замороженного в фонтане мальчика, начали выползать из меня уродливые кольца страха. С каждым новым аккордом я становился все свободнее и свободнее, чудесная воронка мелодии освобождала меня от тугих холодных объятий, и к моменту, когда она наконец завершилась, я ощутил, что страх навсегда покинул меня. Это было чудесное, еще ни разу в жизни не испытываемое мной чувство. Я чувствовал себя свободным от страхов отца и матери, от страхов Кнопки и Александра Назаровича, которые исподволь навязывались ими всем остальным; от страхов всей бесконечной цепочки моих бесчисленных предков, боявшихся набегов монголо-татар, бесчинств и безумств гражданской войны, немецких бомб и снарядов, неудач своей неудачной карьеры, и от вообще неизвестно чего: каждого шороха и каждого стука, каждого взгляда и хихиканья собравшихся в углу одноклассниц, встреч с бандитами в заледенелых и промерзших аллеях и невозможности никогда попасть в далекую и прекрасную Индию. Слезы навернулись мне на глаза, и, не замечая вокруг ничего, я искренне и счастливо заплакал, размазывая по щекам потоки запоздалой и так дорого доставшейся мне свободы. Я плакал от полного, от абсолютного счастья, зная, что вместе со мной, там, в заледенелом фонтане, плакал бронзовый юноша-рыболов, с каждой новой слезай которого падали одно за другим опутавшие его кольца льда. Я ощущал каждой клеточкой тела, как падают, сбегая вниз талыми струйками, превращаясь в теплую воду такие суровые, казавшиеся вечными ледяные оковы. Я был весь мокрый от этих бежавших по мне талых ручьев, и таким же свободным и мокрым был мой двойник в далеком заледенелом фонтане. Мы оба сбросили с себя ледяные кольца вечного страха, мы оба с ним были одинокими, мокрыми и свободными. Неожиданно я почувствовал, что сильно устал. Неожиданный и сильный прилив счастья, так внезапно поразивший меня, так же внезапно куда-то исчез. Я весь обливался потом и чувствовал необыкновенную потребность выкурить сигарету. Тут как раз, словно чувствуя мое состояние, объявили перерыв на пятнадцать минут, и я, не теряя попусту времени, стал решительно через чьи-то колени и локти пробираться в сторону выхода.
В фойе театра скопилось довольно много народа, все курили, и некоторые даже выходили на улицу. Я тоже решил последовать их примеру, но тут рядом со мной очутилась прелестная троице: Афанасий Петрович тащил за руку испуганного чем-то Аркашу, а следом за ними через людскую толпу торопливо пробиралась Валерия. Козлиная бородка профессора была всклокочена больше обычного, он чуть ли не плевался по сторонам, и громко, никого не стесняясь, вопил: «Безобразие, политическая провокация, я этого так не оставлю! Они еще пожалеют о своей пропаганде насилия! Подумать только – выходить на сцену в чем мать родила, абсолютно голыми, и показывать образцы самого преступного мужеложества! Это оскорбление нашей страны, нашей женщины-матери и женщины-труженицы, нашей школы и нашего образа жизни!» Я, как и многие стоявшие рядом в фойе, был просто ошеломлен этим бессмысленным бредом. Никаких случаев мужеложства на сцене не было и в помине. Никто не выходил на нее в чем мать родила, ибо одежды у всех джазменов были хоть и блестящие, со всякими модными штучками и выкрутасами, вроде бахромы, кисточек и цепочек, но это была одежда самая настоящая, и слова профессора были полнейшим бредом. Единственное, что можно было бросить в упрек сегодняшним исполнителям, да и то с колокольни какого-нибудь ретрограда – это то, что они стиляги и одеваются вызывающе ярко. Хотя само это слово – стиляги – уже давным-давно вышло из моды. Но, видимо, такова была эта неразлучная троица, в упор называвшая белое черным, что молчавший до поры до времени безучастный и покорный Аркаша вдруг неожиданно вырвался из объятий учителя и закричал пискливым фальцетом: «Позор! Стиляги! Требуем прекратить этот разврат!» Его козлиное тонкое блеянье было настолько смешно, что многие вокруг рассмеялись, однако неожиданно в поддержку дурака-ассистента на середину фойе выбежал какой-то седенький старичок, завопивший не менее тонко: «Милиция, караул, позор американским агрессорам! Да здравствует наша советская родина-мать! Да здравствует коммунизм!» В ответ на это никто, понятно, не стал хохотать, ибо хохотать над родиной-матерью, было как-то неловко, хоть в воздухе и ощущалась фальшивость этой неловкости. Я хотел было затрепетать, завозмущаться, и, выбежав вперед, заявить, что и седенький старичок, кричавший про родину-мать, и прелестная троица, утверждавшая про разврат и политическую провокацию, на самом деле и являются настоящими провокаторами. Я даже затрепетал, и даже, завозмущавшись, решительно рванулся вперед, но тут Афанасий Петрович потянул своих спутников в сторону гардероба, и я неожиданно лицом к лицу очутился рядом с Валерией. В моих глазах, очевидно, было столько протеста и ненависти, столько решимости отстоять свою только что полученную свободу, что Валерия, взглянув на меня, громко вскрикнула и отшатнулась, как от пощечины. Оба ее компаньона, плюясь и ругаясь, натягивали на себя свои дорогие пальто, и только Валерия, поминутно на меня озираясь, все никак не попадала в проем своей модной шубки. Наконец это у нее получилось, и, бросив на меня прощальный испуганный взгляд, вместе с Аркашей и Афанасием Петровичем скрылась за выходившей на улицу дверью. Как назло, черные кудри Валерии в последний момент все же мелькнули в проеме двери, и это наполнило мое существо сожалением и невыразимой тоской. Я чувствовал, что, несмотря на разницу в возрасте и положении, между мной и Валерией установилась тайная связь, и что, несмотря на свободу и счастье, женская проблема не была окончательно мной решена. Точнее, она не была совсем мной решена, и мучила, и преследовала меня до того, что я готов был влюбиться даже в подругу своих врагов. Проклиная себя за свою половинчатость, и, тем не менее, не в силах с собой совладать, я, расталкивая стоящих рядом людей, бросился вдогонку за черными кудрями. Но, к сожалению, людей в фойе было так много, что, выскочив наконец из театре, я не обнаружил на улицы ни Валерии, ни ее возмущенных спутников. С этой минуты они исчезли для меня навсегда.