Трясущимися руками я вытащил измятую сигарету, и, прикурив, неподвижно застыл на неудобной скамейке. Времени до утра у меня было достаточно. Равнодушно разглядывал я ряды потертых скамеек, и неожиданно обнаружил, что пустой автовокзал вовсе и не пустой совсем, что в нем есть немало людей, на которых я, сильно задумавшись, не обратил в свое время внимания. Быть может, этот ночной вокзал вообще был забит до отказа, но измучившая меня лихорадка, а также моя тайная мысль, которой отдался я целиком, помешали мне оглядеться по сторонам и принять меры предосторожности. А меры эти, между прочим, следовало немедленно принимать, потому что многие из присутствующих поглядывали на меня с подозрением, в особенности один молоденький, но довольно нахальный милиционер, который, встретившись наконец с моим взглядом, решительно встал и бодро ко мне подошел. О боги, только этого решительного бодрячка не хватало мне в моем полночном вокзале! Я видел его насквозь, я вообще хорошо изучил эту бодрую публику, которая в любом полночном подростке видит особо опасного рецидивиста, способного ограбить какое-нибудь важное учреждение, вроде школы или детских яслей, поджечь Рейхстаг, или потопить главный флагман Черноморского флота. С таким решительным бодрячком следовало держать ухо востро, тем более, что мои горящие щеки, мой дикий взгляд, моя лихорадка, мое расстегнутое пальто и небрежно засунутая в карман лыжная шапочка, выставлявшая напоказ мои забывшие о парикмахерской волосы, моя давно потухшая сигарета, которую, однако, я почему-то держал между пальцами, способствовали мнению об очень опасном преступнике. Он, очевидно, решил, что поймает сейчас главаря особо зловредной шайки, изнасиловавшей в округе всех без исключения школьниц, повесившей всех местных котов и потопившей в 1905 году отважный русский крейсер «Варяг». Ему, очевидно, мерещилось за это стремительно повышение, какой-нибудь орден и даже благодарность правительства, и поэтому он подходил ко мне крадущимся шагом охотника на леопардов, готового в любой момент бросить прочную сеть и выпустить тучу отравленных ядом кураре стрел. Что за этой облавой последует, я, к сожалению, понял уже давно – большой охоты попадать в отделение у меня, разумеется, не были. Да и как ничтожно, как мелко и неинтересно было это его отделение по сравнению с теми проблемами, что терзали меня последнее время! Приближавшийся ко мне бдительный бодрячок не обратил, конечно, внимания ни на оттепель, сочтя ее заурядной игрушкой природы, ни на белоснежный красавец лайнер, посетивший эти берега впервые за сто или более лет. Он был бдительным, бодрым и заурядным, и отпор ему надо было давать точно такой же: прямой, весомый и зримый, словно удар колотушкой по голове. Так я и сделал. У меня не было иного выхода, за плечами моими стояло слишком многое; быть может, за ними стояла вообще свобода целой страны и даже целого мира, и потерять эту свободу из-за глупой случайности было, конечно же, непростительно. А поэтому я не стал вскакивать, убегать, судорожно метаться между скамеек, а, напротив, широко улыбнувшись, честно и прямо рассказал стражу порядка, кто я такой. Прямо сходу взял, и спокойно все рассказал. Даже сам удивился, что могу так спокойно рассказывать.
Меня зовут Виктор Азовский, сказал я ему, мне ровно шестнадцать, но паспорт получить я еще не успел, хоть это, разумеется, и несущественно, поскольку приехал я из Аркадьевска на концерт американских джазистов, и по причине позднего времени не смог покинуть гостеприимную Ялту. Вот, кстати, и билет у меня сохранился. В кармане, знаете-ли, много чего у людей сохраняется. Но поскольку билет этот есть вещественный документ, то я вам его и предъявляю сейчас. Вы, может быть, думаете, что я собираюсь удрать в далекую Индию, или, допустим, взорвать местную школу, что я сбежал из дому, и что меня ловит милиция. Но, уверяю вас, это совершенно не так, поскольку я, между прочим, отличник, и очень боюсь пропустить завтра троллейбус. Как шесть часов пропиликает, так сразу же и побегу на троллейбусную остановку. А пока, извините, но мне необходимо в уме повторить таблицу умножения миллиона на нуль и шестидесяти на двадцать четыре тысячи, а также выучить стихотворение Маяковского «Товарищу Нетте, теплоходу и человеку». А потому вы мне, пожалуйста, не мешайте, и, если не трудно, возвратите, прошу вас, мой театральный билетик, поскольку завтра я отчитываюсь перед классной руководительницей. Она, знаете-ли, такая зловредная швабра, что без билета мне ни за что не поверит. И, мило улыбнувшись и протянув вперед свою руку, я выхватил билет из объятий онемевшего стража порядка. Он тоже был вынужден мне улыбнуться, какое-то время постояв в состоянии, близком к критическому, но потом все же нехотя от меня отошел, делая вид, что осматривает сидящих на скамейках людей. На самом же деле он просто не знал, что мне ответить, и собирался с силами для нового решительного наступления. Плести всякую чушь и снова его одурачивать мне уже не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось, ибо я наконец-то решил, что дальше тек жить невозможно, что все бессмысленно и существует вообще неизвестно зачем. Что в мире все притворство и ложь, лишь имитация какой-нибудь важной деятельности вроде несения бдительной службы этим бдительным молоденьким стражем. Как-то очень спокойно и без всяких волнений всплыли в памяти у меня свежие еще картины прошедшего лета, всплыл пионерский лагерь, мое одиночество и моя решимость прыгнуть вниз с высокой скалы. Я неожиданно вдруг пожалел, что не прыгнул с нее прошлым летом, что все последующие месяцы были наполнены нелепостью и лишены всякого смысла; что они лишь оттягивали тот последний момент, тот решительный миг, когда надо, наконец, решиться на главное. С тоской посмотрел я на бдительного бодрячка, который опять уселся недалеко от меня, и выбирал лишь предлог, чтобы опять ко мне подойти. Я понял, что надо наконец-то решаться. Что смысла в жизни нет и не было никогда, и что своей нерешительностью я лишь запутаю окончательно и себя и всех остальных, в итоге же все равно приду к моей одинокой скале. И когда я окончательно понял это, одинокая скала с рваными зубчатыми стенами наплыла на меня, заслонив собой и скамейки, и вокзал, и застывшего в ожидании стража порядка. Я остался со скалой один на один. Я понял, что уже все решено, но оставался, однако, один совсем крохотный и непонятный вопросик, который все же следовало обдумать. Вопросик этот заключался в