На рассвете мы остановились отдохнуть в тени огромной скалы, стоявшей сама по себе на каменистом участке. В форме стойки бара, плоской на вершине и у дна, и гладко выпуклой по всем бокам. Она не походила на естественное образование, но Чилдерс нисколько не выжидал, приближаясь к ней, и я доверился его суждению. Фрэнки засеменил вверх по боку скалы и исчез. Лупе без сил свалилась под выступом. Мы положили Зи рядом с нею. Я уселся в нескольких футах, вытащил из пачки шприц и дал себе накачку. Чилдерс усмехнулся. Я подумал, что он еще охвачен ностальгией по младенческим стадиям собственного пристрастия. Когда я закончил, он сказал: «Ол райт, народ. Я хочу немного поразведовать, чуток осмотреться. Я хочу, чтобы вы оставались здесь. Если вы шевельнетесь, я сразу узнаю. Все ясно?» Потом он зашагал и скрылся из виду за скалой.
Небо над нами стало цвета старых застиранных джинсов, каменистая площадка превратилась в кроваво-красную, а солнце, хотя всего чуть поднявшись, уже искажалось дымкой жары, подрагивающий алый пузырь, вспухающий над горизонтом, с почетным эскортом ярусов низких туч в пятнах розовато-лилового, персикового и огненно-оранжевого цвета. Вся эта панорама была похожа на образец флага, который развевался вовне, его цвета и формы сшивались из моих новых ощущений, которые клетка за клеткой пожирали труп моей прошлой личности, устраняя все, кроме человеческой сути, фундаментальной агрессивности и желания жить, которые у всех, кроме сэмми, тонут в мягкости. Это была эмблема мира, в котором я был единственным предметом, имеющим какое-то значение. Мне было наплевать на всех, кроме тех, кто может помочь мне остаться в живых — трудность в том, что их трех человек со мною, я не мог решить, подходит ли кто к данной категории. Я был спокоен. Гнев был велик во мне, но не было необходимости гневаться, и я был склонен подождать другой возможности проявить его. А пока последить за тенистыми холмами на западе, впитывая подробности и цвета, и небо, светлеющее в хрупкую синеву. Чувствовать жаркий ветер, нарастающий с востока, за мгновение до того, как пятнистая в крапинку ящерица, отдыхающая на камне, поднимает голову в ответ на то же дуновение.
Мы отдыхали примерно с полчаса, когда Зи заговорил. Вначале бессвязно. Пробормотал несколько фраз и отключился. Потом начал снова с большим смыслом. «Я не… понимаю…» Он облизал губы, века задрожали и открылись, и он увидел меня. «Город», сказал он, и одна из его загадочно-блаженных улыбок слегка стерла слабость с его лица. «Он выстроил вам город. И вы тоже построите ему.»
Лупе лежала на боку, следя за ним не журналистским намерением, но лишь с умеренным любопытством вымотанного до полусмерти человека.
«Из вас получились хорошие плакальщики», сказал Зи. «Ни у одного из вас нет способностей горевать, да и по правде здесь горевать не о чем.» Мне показалось, что он готов засмеяться, но он только задохнулся.
Мысли Эдди По зашевелились под сэмми-подобным восприятием — что Зи говорит нам правду, и что он все тот же человек, которым был всегда. Слои жизни сшелушивались прочь, но я видел, что он оставался тем же самым до самой сердцевины, что он был тем же, кем и был очень долгое время. Именно это и делало его опасным.
Крошечная птичка низко пронеслась над головой со звуком трепещущих крыльев. Я видел, как в полете пульсировало ее горлышко, как блеснул черный глаз.
Зи снова отключился, и Лупе снова закрыла свои глаза. Гриф закружил над точкой за краем каменистой пустоши, отмеченной несколькими органными кактусами, силуэтами выделяющимися на фоне светлеющего неба. Быть сэмми имело и свою эстетическую сторону. Я обнаружил, что ценю пустынное, строгое. Это могло иметь отношение к тому, что подобный ландшафт предлагал сравнительно свободные секторы огня, но я тем не менее получал безмерное удовольствие от видов пустыни — они резонировали с моей собственной мрачностью намерений.