«Окей. Увидимся позже.»
«Не хотите узнать, как умер Креспо?»
Сэмми обычно демонстрируют безразличие к жизни и смерти, поэтому такой вопрос показался противоречащим типажу. Выражение Чилдерса едва менялось во время нашего короткого интервью, но сейчас я мог бы поклясться, что заметил проблеск гнева на мое безразличие. «Предполагаю, наркота», ответил я.
«Ему сломали шею.» Чилдерс поскреб крошечный шеврон на щеке указательным пальцем, размером с кукурузный початок. «Чисто и четко.»
Сэмми убил сэмми, вот как я это понял, потому что единственный, кто способен кеворкировать накаченного наркотой мезоморфного маньяка, вроде Креспо, должен быть другим накаченным мезоморфным маньяком. Но сэмми убивающий сэмми за пределами ямы не слишком обычен, а Креспо был прославленным бойцом в ямах, иконой для своих братков по наркоте. «Есть идеи, кто?», спросил я.
Чилдерс покачал головой и тяжеловесной медлительностью статуи, только что вернувшейся к жизни. «Какой-то опасный засранец.»
«Такой же опасный, как ты?»
«Кто может сказать?»
«Увидимся позже», сказал я и очистил экран.
Я посасывал текилу, обдумывая возможность нанять еще одного-двух сэмми, но решил, что слишком много амбалов может расшевелить Карбонеллов. Я проверил часы. Семь двадцать две. Скоро время Гваделупы. Я порылся в кармане куртки, выкопал синюю желатиновую капсулу, из тех, что дал папе, и проглотил с глотком пива. Ожидая, пока синяя подействует, я задумался о том, что папа сказал о Гваделупе. Я и не сомневался, что она пользуется мной, чтобы пропихнуть дальше свою карьеру. В стране с миллионом телеканалов она была восходящей звездой и благодаря мне имела доступ к историям, которыми оживляла свое еженедельное шоу, два часа пограничных новостей вперемешку с сексом, большую часть коего изображали ваш покорный слуга и сеньорита Гваделупа Бернал. Я надеялся, что наша связь может развиться за пределы бизнес-содружества, но именно это служило причиной папе верить, что меня дурят. Но в своем ограниченном восприятии жизни, обдуренный или нет, я почти полностью был доволен быть хозяином службы секьюрити и полузнаменитым сонаездником Пограничной Розы.
К восьми я плавал по ярко-голубой волне психотропной любви, о любовь! а моя естественная готовность возросла до уровня пришибленной луной мартышки. Точно в восемь металлическая дверь в центре клуба с грохотом отворилась и жаркое свечение Эль Райо заполнило все тени, вызывая красный отблеск на стойке и сверкая в зеркалах. Потом небольшой сейсмическое содрогание, завеса огня исчезла, и Лупе широким шагом вошла в мексиканскую половину клуба, ее камера семенила возле высоких каблуков — стальная шестилапая помесь ящерицы и жука размеров в чихуахуа, технологическая любезность AZTECHS. Огонь вернулся, взяв ее в раму наподобие Матери Божьей из Гваделупы, она пошла ко мне. Высокая, гибкая, бледная, в белых слаксах и шелковой красной блузке с открытым воротом, расшитой черными розами. Дверь загремела обратно, вернув «Крусадос» к привычному полумраку — но Лупе, казалось, светилась на фоне железа.
Она устроилась на табурете рядом со мной, витки ее духов заскользили вокруг меня. Быстрый влажный поцелуй. Лицо накрашено для выступления. Блестящие ярко-красные губы, глаза с помощью наведенных кисточкой теней трансформированы в крылья темной бабочки; однако я видел иберийскую геометрию широких скул, узкого подбородка и прямого носа. Она наклонилась ко мне и прошептала: «Мы сможем уединиться, бэби? Мне нужна новая запись для врезки при открытии.»
Мы прошли по коридору за угол от главного зала и нашли незанятую комнатушку. Черные стены, черная кушетка с хромовой отделкой, скрытое освещение. Маркиз де Сад был бы здесь счастлив. Мы торопливо разделись и занялись любовью, пока камера резвилась на стенах над нами и рядом с нами, подкрадываясь, словно богомол на охоте, осыпая нашу кожу жемчужинами огней. Обычно Лупе любила, чтобы я болтал ей всякую чепуху, занимаясь медленным, грубым, само-объясняющим траханьем, но, похоже, сегодняшнее шоу затмилось другими, поэтому мы провели все классически, просто шепоты и вздохи, когда мы двигались в унисон с ударами сердца из центра плотской пограничной ночной экстатической жизни, без всяких границ между людьми, между нациями, часть радио-видео-слишимо-чувственно трахального потока образов, танцующих вдоль красной линии змеиного подбрюшья, что связывает океан с океаном. Я до конца изгваздался вместе с Лупе. Ее дыхание было моим дыханием, мы плыли против течения в кровавой полуночи, предлагая все, что у нас есть, безбрежному кабельному синдрому. Я чувствовал, как эти образы курсируют по моей коже, словно об меня трутся сотня тысяч кошек-в-секунду, а потом, тихо отлеживаясь, пока Лупе восстанавливала свой макияж, я все еще чувствовал, как они шевелятся возле нас наподобие призраков.